Просто жизнь
Шрифт:
«Она все понимает, она мой настоящий друг, — счастливо думал тогда Петр. — Она крепкий человек, а я мямля. Что я делал бы без нее?..»
Стыдно было Петру и радостно одновременно. С каким-то ожесточенным подъемом он взялся за дело, почти закончил очерк о Гридине, отремонтировал мотоцикл, намыл полы, помог в интернате устроить техническую выставку, чаще обычного прогуливался с сыном, а розовыми вечерами, в тихие мягкие минуты после заката солнца, сидел у окна. Светила звезда над розовым горизонтом, сын ворковал в кроватке, Анюта вязала или шила, и казалось,
Но вот снова Анюта молча ходит по кругу, а Петр не знает, что сделать, чтобы помочь и чтобы не проходило время так бессмысленно: у жены — забота, дело, а он может только сочувствовать, и никуда ему не деться от этого вынужденного пассивного соучастия. До чего же нелепое положение! Ребенка Анюта, как только он хоть немного захворает, и в руки не дает, близко не подпускает, и все-таки ей важно, чтобы Петр был здесь, рядом, и корит она его за бездействие: «Палец о палец не стукнешь, сидишь, как истукан, а я одна да одна…» Все вскипало в Петре: «Опять быт, быт, ведро, посуда, пол, — не пишу, не читаю, не думаю — все бросил! И нет никакой никому от меня пользы».
Резко, истерично ударил по нервам телефонный звонок — совсем недавно был поставлен красный аппарат, параллельно соединявшийся с телефоном соседа, — может быть, это к нему… Но вот второй, третий настойчивый звонок. «Может, Даниил Андреевич?» Петр хотел было смять трубку, нажать на рычаг, не разговаривая, чтобы не мешать Анюте укачивать сына, но подумал, что все равно позвонят еще раз, и приложил трубку к уху, прошептав: «Слушаю…»
— Привет, не забыл меня? — услышал он знакомый и неузнаваемый женский голос, ироничный и веселый.
— Никого я не забыл, — сердито и сдавленно прошептал Петр, а сам никак не мог вспомнить, кто же это говорит.
Анюта ходила по кругу как заведенная. Глаза ее были полузакрыты, весь облик ее выражал безучастность ко всему на свете, но Петр знал, как напряженно ждет она, чем же кончится разговор и кто там на другом конце провода.
Это скрытое и жадное ожидание жены раздражало Петра, он вынужден был отвечать в трубку не полным своим обычным голосом, а бубнил без интонаций, чтобы не выдать чувства радости, которое вдруг пришло к нему. По телефону говорил кто-то из давних знакомых, даже близких людей:
— Ну что, не узнаешь? Память-то девичья.
Петр решил, что это говорит чуть измененным голосом любительница розыгрышей, королева модных танцев, веселая Инна. У нее столько раз устраивались дружеские посиделки сокурсников по университету — при свечах, с картами и с гаданием по гороскопу или с тихим пением романсов под гитару.
— Как жизнь? Как дела?
— Ничего дела… А у тебя?
— Лучше всех. — И смешок.
Петр теперь, хорошо видел высокий лоб, каштановые волосы, спадавшие до плеч, крупный нос с горбинкой, мягкие губы и миндалевидные глаза с лукавым прищуром. Что бы ни было, она никогда не унывает. Что ни год — новая любовь, страстная, роковая, смертельная… Родила девочку, и одна… И никто ей не нужен в постоянные спутники… Вольный, отчаянный, сильный человек.
Анюта
— Давно не виделись, пора бы и встретиться, повеселиться, как ты считаешь? — Вопрос был задан по-прежнему с легкой игрой, иронией.
«Каким это было прежде обычным — повеселиться… И как странно теперь звучит…» — подумал Петр, поглядывая на усталую, бледную и все более раздражавшуюся Анюту.
— Ну, так что, придешь на свидание?
В голове у Петра вертелось: гитара, вино, знакомые лица, уют, свобода, кофе… Но главным образом не только это внешнее, хоть и желанное, забытье на время так поманило Петра. В том доме, в непринужденной обстановке, среди людей, которые хорошо знали друг друга, всегда можно было отвести душу, услышать что-то о новых книгах, о лучших спектаклях, поговорить о новостях общественной жизни, да и просто так почудить, подурачиться всласть — разрядиться. «Может, и в самом деле, сходить на часок-другой? Дома все равно только мешаю. И потом, не стоит приучаться к рабству. Сколько можно сидеть, чего-то ждать или катать коляску, — сбегаю ненадолго».
Молчание было продолжительным, рука с телефонной трубкой становилась все тяжелее и тяжелее. Петр удалялся от дома вопреки всему. «Все правильно, все так н должно быть… ничего особенного… посижу и вернусь… Ей, кроме сына, никто не нужен…»
Мысленно Петр уже мчался в знакомую веселую компанию, как бывало… И вот автобус открывает двери, пассажиры влезают, толкаясь… Но что сказать Анюте… будет ссора, обида… жестокость.
— Ты хоть догадался, кто тебя приглашает?
Петр опешил. Жар бросился в лицо. Теперь он услышал, вспомнил эти интонации, все вспомнил: Иваново, Суздаль, костер на берегу Нерли…
— Ольга! Вот дела! Ты откуда? Где?
— Стою рядом с твоим домом, выходи.
— Я сейчас.
Петр прикрыл мембрану трубки ладонью.
— Аннушка, ничего, если я сбегаю? Ненадолго…
Анюта молча ходила и ходила по кругу.
— Ну что ты молчишь? Я сделал, что надо… Нельзя же так обижаться на все.
— Кто она? — спросила Анюта, и голос ее осекся.
— Да так… Одна старая приятельница. Давно не виделись.
— А почему ты ее не пригласил домой?
— Куда, Аннушка? О чем ты говоришь? Тут и сесть негде… разве что на кухне.
— Ничего, бывало, и двенадцать человек умещались, а она посидела бы и на кухне, если хорошая старая приятельница.
— Она действительно хорошая… Не надо так ограничивать меня, я сам себя ограничиваю, как могу…
— Ах, вот оно что… Ограничиваешь? Мучаешься? Едва сидишь тут рядом с нами. Иди, иди к своей приятельнице, катись без всяких ограничений!
Петр вскочил со стула, схватил с вешалки куртку и выбежал за дверь на лестничную площадку. Постоял, опомнился, хотел было вернуться: «Нет. Надо выдержать характер…»