Пространство Откровения. Город Бездны
Шрифт:
– Мадемуазель не любит дневного света, – пояснил конвоировавший Ану Манукян.
– Да быть того не может! – Глаза Хоури постепенно привыкли к темноте, она уже различала какие-то крупные предметы в зале. – Вы-то, Манукян, похоже, нездешний?
– Думаю, у нас с вами есть кое-что общее.
– Вас тоже привела сюда ошибка чиновника?
– Не совсем, – ответил он.
Хоури чувствовала, что Манукян размышляет, сколько правды можно открыть ей без риска. Значит, у него есть слабости, подумала она. Для наемного убийцы, или кто он там, парень слишком разговорчив. По пути он непрерывно хвастал своими приключениями в Городе Бездны. Болтовня, не исходи она из уст такого хладнокровного типа, обладателя иностранного акцента и хитрого пистолета, не заслуживала бы внимания. Но с Манукяном дело обстоит иначе – значительная часть его похвальбы может оказаться правдой.
И сейчас желание похвалиться явно одерживало верх над осторожностью.
– Ошибка имела место, но правильнее это назвать несчастным случаем.
Да, в холле было полно громоздких скульптур. Различить их было очень трудно, но все они стояли на подставках. Одни фигуры напоминали огромные куски разбитой яичной скорлупы, другие – крупные обломки кораллов. Все они обладали металлическим блеском, мутный свет лишал их собственной окраски.
– Этот несчастный случай произошел с вами?
– Нет… не со мной. С Мадемуазелью. Тогда-то мы и встретились. Она была… Вообще-то, Хоури, мне не следовало бы вам рассказывать. Если она узнает, мне конец. Спрятать труп в Бездне проще простого. Знаете, что я там на днях обнаружил? Не поверите, но это был целый…
Манукян продолжал хвалиться. Хоури удалось дотронуться до одной из фигур. По ощущениям – цельнометаллическая. Острые грани.
Они с Манукяном походили на заядлых любителей искусства, очутившихся среди ночи в музее. Казалось, скульптуры существуют в каком-то другом времени. Они чего-то ждут, причем их терпение уже на исходе.
Странно, но она была рада присутствию Манукяна.
– Это ее работы? – спросила Хоури, прерывая разглагольствования спутника.
– Возможно, – ответил он. – Не будет преувеличением сказать, что она пострадала из-за своего искусства. – Он остановился и тронул Ану за плечо. – Видите эту лестницу?
– Наверное, вы хотите, чтобы я по ней поднялась?
– А вы быстро учитесь.
Едва заметно он коснулся ее спины стволом – просто напомнил, что пистолет никуда не делся.
В иллюминаторе рядом с каютой мертвеца виднелись яркие оранжевые выбросы газа гигантской планеты. Ее затененный южный полюс полыхал бурей полярного сияния. Сейчас корабль находился глубоко в системе Эпсилона Эридана, войдя в нее под небольшим углом к эклиптике. До Йеллоустона оставалось всего несколько дней полета; корабль продвигался в зоне местного транспорта, курсирующего в пределах световых минут и соединяющего невидимой сетью все более или менее значительные обитаемые базы и космические корабли системы.
«Ностальгия по бесконечности» стала меняться. В то же окно Илиа видела переднюю часть одного из субсветовых двигателей, которые выпустили улавливающие поля, – скорость корабля с крейсерской снизилась до той, которая позволяла двигаться внутри планетной системы; соответственно, и двигатели постепенно изменили свою форму и режим работы. Будто цветок во мгле, закрылся зев приемника материи. По-прежнему двигатели давали тягу, но что служило реакционной массой и в какой вид энергии оно превращалось – это сочленители предпочли сохранить в тайне.
Мысли Вольевой разбегались, готовые заниматься чем угодно, только не тем, чем нужно.
– Думаю, она может причинить неприятности, – сказала Вольева. – И серьезные.
– Если я понимаю ее, то нет. – Триумвир Садзаки позволил себе слабую улыбку. – Суджик слишком хорошо меня знает. И отдает себе отчет в том, что, если посмеет выступить против члена триумвирата, я не объявлю ей выговор. Даже не прогоню с корабля, когда мы доберемся до Йеллоустона. Я ее просто убью.
– Ну, это, пожалуй, слишком. – Илиа спорила вяло и сама себя за это презирала. Но что поделаешь, сейчас она такая и есть – вялая и слабая. – Дело не в том, что я ей не сочувствую. В конце концов, лично против меня она ничего не имела, пока… пока не умер Нагорный. Может, обойтись взысканием, если вздумает скандалить?
– Какой прок в полумерах? – ответил Садзаки. – Если она намерена как-то выступить против тебя, то не ограничится мелкими пакостями. Обязательно найдет способ испортить тебе жизнь навсегда. Ликвидировать ее – единственный разумный выход. Зачем ты пытаешься встать на ее точку зрения? Неужели не понимаешь, что кое-какие проблемы Нагорного могли перейти и к ней?
– Намекаешь, что она сумасшедшая?
– Сумасшедшая, нормальная – не имеет значения. Она не посмеет выступить против тебя, это я гарантирую. – Садзаки нахмурился. – Ну, хватит об этом. Мне Нагорный надоел – слышать о нем не хочу.
– Я тебя вполне понимаю.
Этот разговор происходил через несколько дней после первой встречи Вольевой с командой. Теперь они стояли у дверей каюты погибшего, на уровне 821, собираясь войти. Помещение оставалось опечатанным с момента гибели Нагорного, а фактически даже дольше, если верить Вольевой. Сама она сюда тоже не входила – тяжелые воспоминания ей были ни к чему.
Она сказала в браслет:
– Отключить от охраны личные апартаменты артиллериста Бориса Нагорного. Приказ Вольевой.
Дверь отворилась, оттуда повеяло холодом.
– Пошли их вперед, – сказал Садзаки.
Вооруженным роботам потребовалось всего несколько минут, чтобы обыскать каюту и доложить об отсутствии мин-ловушек и иных опасностей. Да и откуда бы им взяться – едва ли Нагорный планировал свою смерть в то время, когда за ним охотилась Вольева. Правда, с такими, как он, всегда надо держать ухо востро.
Вольева и Садзаки вошли, когда роботы зажгли свет в каюте.
Как и другие психопаты, с которыми Вольевой приходилось иметь дело, Нагорный чувствовал себя лучше в небольших помещениях. Его каюта была обставлена еще аскетичнее, чем ее собственная, – он явно стремился к высшей степени чистоты и простоты. Можно подумать, что тут поработали полтергейсты, так сказать, с обратным знаком. Личные вещи Нагорного – на удивление малочисленные – были тщательно уложены по своим местам. Их не потревожили даже неожиданные рывки корабля, которыми Вольева убила Нагорного.
Садзаки скривился и поднес к носу рукав:
– Ну и вонища!
– Это борщ. Свекла. Нагорный его обожал.
– Напомни, чтобы я не вздумал попробовать. – Садзаки тщательно прикрыл дверь.
Воздух в каюте никак не мог согреться. Термометры показывали, что температура уже достигла комнатной, но каждая молекула воздуха будто несла на себе отпечаток морозных месяцев. Ярко выраженная спартанская обстановка нисколько не вязалась с представлениями Вольевой об уюте; в сравнении с этим помещением собственное жилье казалось ей образцом комфорта и роскоши. И дело не в том, что Нагорный не желал придать каюте какие-то индивидуальные черты. Совсем наоборот, он пытался это сделать, но по меркам нормальных людей потерпел сокрушительное фиаско – результаты его усилий противоречили друг другу, а потому каюта выглядела еще мрачнее, чем если бы он оставил ее совсем пустой и голой.