Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
Капитан ушел, а Леха вернулся к Ирке.
— Слушай, у тебя как насчет пожрать, а? Мне тут одну даму маленько попотчевать надо…
— Это вдову-то? — Ирка даже возмущаться, как ни странно, не стала. — Чего ж, можно… Веди давай.
Леха забежал домой и сказал заждавшейся и продрогшей в его нетопленном жилище Галине: '
— Пошли к соседке, покормит… Не загибаться же тебе с голоду?
— А удобно?
— Удобно, удобно.
Леха отвел Митрохину к Ирке и сказал:
— Сейчас добегу до Кускова и вернусь…
Листки с немецким текстом уже лежали у него в кармане.
Иван Петрович покуривал на крылечке свою трофейную немецкую трубку, набитую махрой. Леха поздоровался.
— Здравствуй, здравствуй, Алеша, — кивнул в ответ старик. — Давно не видел тебя. Говорят,
— Ездил, Иван Петрович.
— Ну и как там? Рабочие-то что говорят?
— Да я на заводе и не был…
— Зря. Что ж ты, столько лет проработал и не зашел туда?
— А он стоит, завод этот, там и народу-то нет. Половину цехов под склады сдали. Коммерсанты ползают. Не нужны наши изделия…
— Вот как! — вздохнул Кусков. — Эх, рабочий класс, рабочий класс! До чего ж тебя эти гады довели… Коммунисты называются! Ум, честь, совесть… Где партком ваш? Где комсомол? Где профсоюз?
— Секретарь парткома, я слышал, теперь в администрации города работает. Валерка Мелков, который комсомолом руководил — гендиректор ИЧП «Леда», косметикой торгует. А Антонина Матвеевна, предпрофкома бывшая, сейчас турфирмой заворачивает. Не помню какой, у меня все равно денег на Канары нет.
— Предатели! — кратко бросил Иван Петрович. — Вот таких-то гадов в тридцать седьмом и стреляли. А вам, дурачью несмышленому, уши прожужжали: «Сталинизм! Сталинизм! Репрессии!» Ничего, еще пару лет так побе-дуете — поймете, что к чему…
Леха, которому хотелось узнать содержание немецких бумаг до семи вечера, до встречи с Костей-Костоправом, вынужден был осторожно перебить эту лекцию по политграмоте. Он бы и сам под пьяную голову не хуже прочитал, но сейчас-то был трезвый.
— Вы извините, конечно, Иван Петрович, но у меня дело к вам. Вы как, немецкий не забыли еще?
— Ну, разве такое забудешь? Это ж мне на войне жизнь спасало… Помню, выбросили нас в Белоруссии…
В другое время Леха с удовольствием послушал бы эту историю, хотя уже слышал ее раз сто, первый раз еще в пятом классе, когда на уроке немецкого Иван Петрович им рассказывал о том, как их разведгруппе пришлось выходить из немецкого тыла, и лишь отличное знание языка выручило лейтенанта Кускова. Но сейчас некогда было.
— Мне вот тут несколько бумажек прочесть надо, сумеете?
— Вот, видишь, — сказал Иван Петрович, — говорил ведь вам, дуракам: «Учите немецкий!» А вы все шаляй-валяй. Теперь вот занадобилось, а ты не умеешь Карл Маркс не зря говорил: «Иностранные языки — это оружие в жизненной борьбе!» Товарищ Сталин тоже вопросы языкознания изучал… Ну, ладно, что там теперь говорить! Сам я виноват. Посмотрим… Пошли в горницу, там при свете глянем.
У Петровича в горнице был порядок, хотя жена у него еще десять лет как умерла. Держался старик, не сдавался. Хоть и пенсии не хватало, и работы не было. Но ни в долг не брал, ни милостыни не просил.
— Садись! — Он сел перед столом в кресло, пододвинул Лехе стул. Леха положил на стол листы с немецким текстом. Кусков вынул из кожаного футляра, очки, достал из верхнего ящика стола чистую школьную тетрадку и зажег настольную лампу.
— Так, посмотрим… Бумажки старые. Видал я такие, похоже, немецкой работы. Это откуда ж у тебя такие? Рапорт… 9 июня 1942 года. Самое трудное время, было. Даже хуже, по-моему, чем в сорок первом. Только-только поверили, что можем немца бить — и на тебе опять! «Streng Geheim!» — «Строго секретно!», значит. За такой документ, если добудешь, иной раз орден давали… И ведь подлинник, похоже… Первый экземпляр. Ну да ладно…
Старик углубился в чтение. Потом он дал Лехе шариковую ручку и тот стал неуклюжим своим почерком записывать переведенные фразы. Немецко-русский словарь у Ивана Петровича лежал на столе, но заглянул он в него всего пару раз, не больше. «Во память!» — мысленно позавидовал Леха.
Вкратце получилось вот что.
Весной 1942 года в глубокий тыл советских войск была заброшена диверсионно-разведывательная группа, в которую входили пять кадровых немецких офицеров, три бывших белогвардейца и четверо наших военнопленных, завербованных немецкими спецслужбами с целью совершить нападение на лагерь,
— Вот такие они были, гады эти, — заключил перевод Кусков. — А теперь, послушай, Алеша, еще одну суровую правду жизни. Коровин этот, Анатолий Тимофеевич — тебе родня. Дед двоюродный, выходит. Тимофей Коровин, ваш прадед, был в нашем городе наипервейший богатей. Купец первой гильдии. Миллионер. В 1918 году его после мятежа шлепнули как контру и всю собственность конфисковали. У него два сына было — Алексей и Анатолий. Алексей инженером стал, но еще студентом будучи вступил в РСДРП и в революцию был за большевиков. А Анатолий в империалистическую был на фронте, дослужился до прапорщика и у белых оказался, как выясняется. Это я точно знаю, потому что после войны несколько лет в областном управлении МГБ работал. Меня оттуда при Хруще поганом выгнали. В тридцать пять лет и без пенсии… Потому что не поддакивал!
Дед твой, Алексей Тимофеевич, в тридцатом году был назначен на МТС и работал будь здоров как. Сжег себя, можно сказать, сердце не выдержало. А вот на отца твоего, Ивана Алексеевича, какой-то гаденыш написал уже после того, как он с фронта вернулся. Но дело ко мне попало, я во всем честь по чести разобрался. Отпустили. А в пятьдесят шестом, когда ты родился, меня и турнули.
Часы уже показывали без двадцати семь. Леха слушал рассуждения деда и прикидывал, отчего вопреки приказу гауптштурмфюрера Коровина — вот уж не знал, что у него эсэсовец в родне есть! — листочки с рапортом и письмом остались в планшетке, а планшетка — на гвозде, вбитом в нары землянки-склепа.
Догадаться было не так уж трудно. Хлыстов, пока Коровин был жив, учил наизусть тексты документов. Но потом, должно быть, Коровин умер, и Григорий, оставшись один, решил бросить это дело. Он завалил и заровнял хвоей вход в землянку и, воспользовавшись советской формой и документами, пристроился к эшелону, везущему на фронт маршевое пополнение. Поначалу хотел снова перебежать к немцам, но после трезвых размышлений решил этого не делать и даже более того — не сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах, потому что догадывался, что никто ему не поверит и пощады там не будет, а укрыться, выдать себя за другого при немецком порядке и учете ему не удастся. Так он благополучно довоевал до Победы, а потом осел в областном центре. И — стал честным, заслуженным ветераном, над которым пионер-тимуровец Сережка Митрохин шефство осуществлял. Хлыстов, небось, не раз вспоминал о документах, оставшихся несожженными. Страшно было, что найдут и в КГБ на разборку потащат, но еще страшнее было туда, в этот склеп, лезть. Леха этих скелетов испугался, хоть они для него — никто. А Хлыстов-то их всех живыми и здоровыми помнил. И помирали они у него на глазах. Тем более одного он сам убил. Может, кстати, и Коровина тоже. Чтоб не заставлял сидеть с трупами и учить немецкие фразы наизусть… Жуть одна, короче!