Против неба на земле
Шрифт:
– Скажи ты.
– Дурак он‚ Ципорин муж. Лишил жену места, куда можно пойти, выговориться на могиле‚ услышать – если повезет – его голос...
– Белла‚ – говорит Шпильман. – Ежик погиб. Мой ежик.
Охает:
– Бедный ты мой!.. Нет у меня слез‚ Шпильман. Нет больше. Найми плакальщицу...
18
А угрюмому недоростку уже ушивают пояс с карманами‚ чтобы пришелся впору‚ куда заложат взрывчатку‚ болты с гвоздями – ради ожогов по телу‚ рваных ран от зазубренных железок‚ дыр в легких‚ рук с головами напрочь‚ за что и удостоится торжественной
Часть шестая
ВЗОЙДЕТ ЛИ САЖЕНЕЦ?..
1
И снова вечер, день последний.
Жаром пышет Аравийская пустыня. Ветры не приносят избавления. Троюродный Шпильман стоит на балконе, вдыхая горечь соленых вод:
– Мы на подножке. Всё еще на подножке. Пора уж входить в вагон‚ чтобы стать двоюродным для окружающих‚ хотя бы двоюродным. Последующее предоставим потомкам.
Коты жестоки, но справедливы. Реже почтительны, чаще безжалостны: "Твои потомки не прочитают твои книги".
– Это так. Но не это тревожит…
"Здравствуй, дорогой! В последний раз – здравствуй!..
…внукам – рассказываешь про Россию? Какая Россия у твоих внуков? Каждый хоронит в памяти свой город, на день расставания, да и у меня, честно говоря, отняли мое пристанище; старушкой прошмыгиваю переулком, по стеночке, жмурю глаза на новшества. Вывески и рекламы – ох, уж эти вывески!.. А на доме твоем, на том самом, заветном, без которого жизнь не полна, светится над подъездом, упрямо лезет в глаза – "Обмен валюты"…
Вот тебе к утешению, свет мой в окошке: бегство вдвоем, впопыхах, под невозможным предлогом, поезд с натугой на подъеме, паровоз виден из окна на закруглении пути, дым из трубы – тогда еще дымило, желтенький цветок на обочине, замедленно проплывающий в памяти, веранда с двумя койками, из которых одна оказалась ненужной, муравьи на столе, в чемодане, повсюду, а к вечеру скала у воды, узкая полоска гальки, ночные купания на притихшей волне, обнаженность в призрачном свечении, – поверху проходили пограничники, спугивали фонарем, море ворочалось в скальных разломах, укладываясь на ночлег, помнишь ли это? Искали сердолик и парчовую яшму, писали имена на камне, губной помадой: ты мое, я твое – лучшего в жизни не было. Спросил вдруг: "Если позову, бросишь всё и придешь?" – "Да". – "Я не позову". – "Я знаю". Не достучалась к тебе, не достучалась…
Что еще? Да всё уж. Мир разделен, до тебя не дотянуться. Любила показывать дорогу: как пройти, куда проехать, – указываю теперь могилы на старом участке, где все сроднились, перемешались на глубине, все свои. Пиши мне, моя душа: "Москва, Востряковское кладбище, 38-я линия, до востребования". Беспокоюсь за тебя: вас, приехавших туда, становится всё больше, в вас оттого легче попасть. Обнимаю и желаю покоя – в том виде хотя бы, каков мыслим в ваших краях…"
Приписано на полях: "Что ж ты не позвал меня, Живущий поодаль?.."
2
Смытые
На переломе ночи выходят на промысел демоны изнаночного мира, принюхиваясь к исполнению будущих непотребств. Чиркает спичкой неуловимый пироман, темным пламенем полыхает пальма, облитая мазутом, каждую ночь другая. Ветер перелистывает страницы позабытой на скамейке газеты, встревоженно и смятенно, как считывает заголовки и ужасается содеянному. Похрапывает на этажах разновидный люд: кто с кем, кто без кого. Живущий поодаль возглашает шепотом, чтобы не пробудить постояльцев:
– Я пришел скачком в эти края‚ а они притерпелись. Вы притерпелись‚ люди!..
"Коты тоже притерпелись, – соглашается Корифей. – На дармовой пище. А это опасно…"
– Мне есть что терять, – продолжает его хозяин. – Не выучил еще этот язык. Не побывал возле змеиного камня. Не встретил окунающихся на заре. Не завершил борьбу с силами нечистоты. Вторая мировая нас обошла. Обойдет ли Третья?..
Нет ответа на этот вопрос. У котов тоже нет.
Посреди ночи говорит Корифею:
– Сочинителя следует судить за нанесение ущерба. Тем‚ кого он обворовал при жизни и запихнул под обложку. За страдания‚ нанесенные героям‚ которых породил и не уберег.
Кот отвечает на это: "Ты и меня породил. Терпи теперь‚ чеши за ухом‚ выделяй долю молока и лакомств"…
…всем и каждому, кому о том ведать надлежит! Называйте сочинителя истинными его именами. Масень Афанасий – называйте его. Ланя Нетесаный. Горох Капустин сын Редькин. Гришка Неупокой. Пинечке, в котором пел Бог. Реб Шабси и реб Иоселе. Устраивайте день встречи родившихся под его обложками, которых он жалеет и жалует, мучается их муками, горюет, когда они погибают в мире вымышленных страданий…
Для котов это сложно, даже с пояснениями, но сочинителя уже не остановить. Учеников у него нет, и вся премудрость достается шерстистому собеседнику:
– В сущности, к чему сюжеты? Звездам не нужен сюжет в мировом порядке. Луне не нужен. Скале в ее отрешенности. Маловидной тропе в лесу. Дереву на опушке. Луговой траве. Разве что ручью…
…сюжет у ручья не свой. Сюжет у ручья от ложа‚ ему уготованного. Крутые изгибы‚ плавные повороты‚ травные переплетения на пути‚ одинокий камушек на перекате влияют на его напевы, умножают случайности, порождают неожиданности. Так и строка – ложе‚ заполненное словами‚ которые протекут по нему в чистоте и прозрачности замысла, отзвучат переливчатым, через край, звуком…
Перетасовать слова, буквами взболтать в стаканчике, фишками выкинуть на бумагу, чтобы разложились в ряд, выказали случайное или потаенное. Залить строку доверху, как медом заливают чашу, чтобы весомо легла на лист – не сдвинешь.
Корифей не возражает: залить так залить.
– Этот рассказ ты сделал, – уверяла его подруга и плакала, когда он обижался: – Сделал, сделал, стачал из лоскутков… – И назавтра, после прочтения, сияя восторгом: – Эту страницу ты выдохнул…
Возвращается в комнату, садится за стол, чтобы поработать до рассветной бледноты над водами, когда растуманятся наконец горизонты, собрать затем вещи, присесть с Корифеем перед дорогой.