Против неба на земле
Шрифт:
– Не иди туда‚ Шпильман. Побереги подругу.
Они уже внизу. Шагают‚ взявшись за руки. Становится на тропе‚ загораживая проход, смачивает глаза слюной для пущей убедительности:
– Там гады кишащие в затенье! Хулда. Шуаль. Нахаш Цефа. Рогатая ехидна Шафифон...
Обходят его. Идут дальше‚ не оборачиваясь‚ в глубины ущелья. Кричит вослед‚ срывая голос:
– Гад гада порождает! Мне ли не знать?..
Обмякает‚ обвисая плечами‚ уходит прочь‚ как на дожитие‚ заплетая ногу за ногу‚ сдутый‚ смятый‚ никакой.
16
Ручеек прокладывает путь в негустой поросли. Зайцы шмыгают меж камней. Мелкая живность разбегается на стороны‚ чтобы схорониться в укрытиях от дневного пекла.
Ущелье суживается‚ перекрываемое скалой. Разлом в камне‚ узкогорлый проход‚ недоступный для тучных и боязливых. Сбросить одежды‚ натереться благовонными составами‚ ящерицей ввинтиться в теснины‚ оставляя себя‚ прежнего‚ у входа. Там, только там источник животворной воды: многие его искали, мало кто находил. Возле источника – камень‚ плита прогретая‚ на которой клубятся змеи. Туда ходили печальники Сиона, окунающиеся на заре, – очиститься от скверны, чтобы души не отбрасывали тени. Туда и их путь.
"Телефон бы не потревожил..."
"Не потревожит. Я его выключила…"
Протискиваются с трудом в тот разлом‚ царапая спины и грудь. Вновь берутся за руки. Шагают неприметной тропкой меж валунов, строгие и притихшие‚ без наслоений одежды‚ привычек‚ огорчений прожитых лет‚ Адамом с Евой в час сотворения‚ когда всё было чисто и празднично под неодолимый призыв апельсинового цветения по весне‚ волнующие ароматы вербены‚ горьковатого алоэ‚ сладости медовых яблок, а вокруг кустились розы‚ розы‚ конечно же‚ розы с их бархатистым‚ печальным обещанием скорого увядания.
...и сказал он: "Кто ты?" И сказала она: "Я Рут‚ рабыня твоя..."
Источник ожидает в выемке‚ как в каменных ладонях. Плоская плита над ним. Недвижные змеи млеют в неге‚ разглядывая пришельцев изумрудным глазом‚ – следует окунуться‚ смыть нечистоту‚ чтобы не тронули.
Утаенное умирает. Неразгаданное не рождается. Омываются по одному – неспешно‚ торжественно‚ и змеи сползают без прекословий‚ освобождая место. Надо взойти на камень‚ и они восходят в молчании наготы.
Знаете ли вы, как царь приходит к царице? "Прошу‚ моя госпожа‚ стать последней моей женщиной..."
Прогретость камня. Тяжесть тела. Легкость прикосновений. Раскрываются подземные кладовые, рассекаются источники глубинных вод, взмывают желания – Птицей райских садов. Души рвутся на волю на подступах к высвобождению‚ тела обозревая с высоты. Змеи высматривают из укрытий. Солнце переваливает через каменную преграду, пламенем наполняя прогал в скале. Надвигается гора радости – вознесет на вершину или погребет под обломками?..
"…куда ты пойдешь‚ туда и я пойду. Где ты заночуешь‚ там и я заночую..."
Веки опавшие. Дыхание
Открывает глаза‚ глядит пристально, без улыбки, нет трещинки в голосе:
– Позвони мне‚ Шпильман. Оттуда позвони.
Он молчит.
– Вдруг тебе разрешат два звонка... "Это я‚ Наоми" – больше не надо.
Наоми – долгое "о-оо" – эхом из глубин безмерного колодца‚ готового напоить жаждущего...
17
Сослуживцы уже позавтракали‚ попили кофе, смотрят внимательно на вошедших, словно не видели с давних пор, и поражаются переменам. Кожа ее лица. Блеск глаз. Пушистость волос. Вот оно‚ влияние соли‚ воды, ветра‚ – лишь этот‚ в кипе‚ хмурится‚ отводит глаза.
– Говори‚ – просит Шпильман. – Не задавливай в себе. Перегорит и отравит сожалениями.
Делает шаг вперед‚ отчаянно-храбрая:
– Ури, я должна это сказать, и я скажу.
Ури оглядывает ее, отвечает серьезно:
– Говори. Мы слушаем.
– Дани‚ растаяла моя скорлупа.
Дани отвечает:
– Кто ж этого не видит?
– Янив‚ я снова Наоми. Долгое «о-оо» – уловил разницу?
Янив улыбается:
– Мне было больно за тебя‚ а теперь радостно. Я тобой горжусь.
– Гиди...
Гиди, сослуживец в кипе, смотрит в тарелку.
– Гиди‚ ты слышишь? Оказывается‚ меня надо удивить. Скрытыми случайностями.
Отвечает Гиди‚ как прощается:
– Я этого не умею...
Отодвигает стул. Встает. Уходит по залу‚ тоску унося с собой…
Шпильман возвращается в номер‚ говорит с порога:
– И не поверишь...
Ежик не отвечает – постукиванием коготков по полу‚ любопытствующим взглядом‚ полным понимания.
– Ты куда запрятался?
Нет его в комнате. Нет в ванной, на балконе, нет и под кроватью. Постель переворошил‚ переворошил чемодан и побежал выяснять.
Ежика углядела коридорная‚ убиравшая комнату. Удивилась. Восхитилась. Вынесла на улицу‚ посадила под куст.
– Под этот?
– Под тот.
Ежа нет под кустом. Нет за камнем. В траве тоже нет. Возле бассейна. Посреди лежаков. Шпильман бегает. Ищет. Находит его на дальнем газоне, сникшего, припавшего к земле, еще не расклеванного погаными воронами. Желвачок прорвался. Из желвачка проглядывает стебель‚ опавший хохолок Птицы райских садов – на припеке сгоревшим великолепием.
Звонит теща Белла:
– Ципору из Америки помнишь?
Шпильман отвечает:
– Ципору помню.
– Муж у нее умер. А перед смертью велел сжечь тело и развеять в Неваде. Чтобы не тосковала на кладбище. Что ты на это скажешь?