Противостояние
Шрифт:
Только отчитал командиров, приказ пришел — выдвигаться на Берлин.
— Вот там наш с тобой спор, Савельич, и решится, — надвинул фуражку на глаза Санин и вышел.
Последние бои, самые жестокие, самые жуткие, потому что победа вот она и так хочется дотянуться до нее, хоть одним глазком за край этой четырехлетней бездны заглянуть. И увидеть, убедиться — там все будет лучше прежнего: сады опять зацветут, земля вздохнет и залечит воронки — будут пашни и нивы заколосятся. Отстроятся города и по улицам опять будет оживленно двигаться народ, гонять на велосипедах мальчишки, смеяться
Все будет, будет… Вот только бы дожить.
Николай прекрасно понимал настроение бойцов и ему особенно тяжело давались последние шаги к крепости фашизма, последние приказы, отданные им. Но не прятался за спины и тем платил долг тем, кто не увидит Победы, потому что погибнет в этих последних боях.
Где-то далеко бухало, шли бои, а у группы образовалось затишье.
Они разместились в особняке с настоящей прислугой. Правда она оказалась из других стран: гречанка, полька, литовка и русская девочка из-под Орла.
Лена пробежалась по клавишам пианино в зале, чтобы только не слышать, что рассказывает Октябрина. Вся ее история была однотипной и радости не прибавляла. Радость была как и беда — одна на всех — там, за окнами, в десятке километров от этого здания — бойцы Красной армии брали последние рубежи. Пригород Берлина горел, и в этом дыму пожаре горели надежды смерти и возрождалась жизнь.
Так странно и страшно от этого было на душе, что брал озноб. Страшно было впервые не войны — мира, и нужен был, одновременно, как воздух. Сколько не говорили, сколько не верили — вот, вот конец войне, только сейчас приходило четкое осознание — действительно конец. И хотелось плакать и кричать, и не знаешь, чего больше.
Лена села на стул и пробежалась по клавишам, вспоминая ноты. Пальцы были непослушными, отвыкли от музицирования, забыли как мягко нужно касаться их. На курок, на гашетку нажимать плавно могли, а здесь крючило.
Октябрина ушла, пообещав настоящую ванну приготовить, и Лена перестала мучить пианино, пересела к Марии, поежилась:
— Озябла?
— Нет.
— А чего тогда?
Лена скатерть на столе ладонью огладила: красивая, таких и не видела никогда.
Девушка молчала, а женщина не стала, призналась:
— Не по себе. Конец войне, радуйся, а я думаю — дальше что и как. Я ведь даже туфли на каблуке носить разучилась, хожу, как солдат по плацу. И не баба уже — мужик в юбке. Объявят завтра демобилизацию и куда я вот такая? Все на войне осталось и я на ней. Пройдет? Не думаю.
Лена кивнула: у нее те же мысли были.
— Слушай, капитан, я все спросить у тебя хотела: а что это нас на задание сам генерал отправляет. Не высока ли честь? И лично заявляется. Вы с ним?…
— Дядя он мне, — глянула на нее: чего углядела?
— Примерно это и думала. Ты с ним о "после войны" не говорила?
— Нет. О Дине спрашивала — демобилизовали. Женщин потихоньку убирают из армии, — вздохнула и сказала к чему-то. — А у меня квартиру отобрали.
— Не поняла?
— Я тоже. Но факт в том, что ждет меня комната в коммуналке, а я сроду в коммуналке не жила и где этот дом, понятия не имею. Как домой возвращаться? Да и не домой получается.
— Дааа…Поехали со мной, — предложила вдруг. — Мы ж как сестры за это время стали. Все равно душой тянуться будем. Что у тебя, что у меня — ни кола, ни двора, ни родных, полная неустроенность впереди, а за спиной четыре года дерьма. Не вытравить сразу. Поехали? В Архангельск. Тетка у меня там старенькая. Вдвоем оно легче будет.
— Спасибо, — улыбнулась. — Но давай сначала доживем до демобилизации.
— Пессимистка ты.
— Реалистка.
— Нет, реалистка я. Не вытянуть одной, поверь. Я баба, пожила до войны, людей посмотрела. А ты девчонка. Думаешь, что на гражданке ждет, а точно не знаешь. Я хоть представляю.
— Это ты к чему? — уставилась непонимающе.
— А к тому, что здесь для мужиков мы сестренки, почти святое, а там уже другим станем. Напоминанием о всем этом дерьме. Они же, как мы от этого избавиться захотят, чистеньких, войной не искалеченных искать будут, а нас сторонится.
— Ерунду говоришь.
— Если бы. Уверена. Мужиков сколько поубивало? По деревням бабы одни. Сейчас другая война начнется — за мужика. И мы в ней проигрываем.
— Точно — ерунда.
— Девочка ты, — глянула на нее печально. — Посмотришь. За каждого цепляться будут. Самый непривлекательный красавцем себя чувствовать станет. А сколько с хваткой, своих полевых мужей к женам гражданским не пустит? Сколько жен это всем бабам, которые воевали, поминать станут? Сколько военно-полевых супругов разбегутся? Здесь мужикам любая баба — цветочек, а как мир настанет — не нужна будет. Потому что сами «цветочками» станут. И зачем им порохом пропахшие, огрубевшие? Там цветник ждет. Пока воевали — там молодые, нетроганные подрастали, нежные фиалочки. И конкуренции почти нет, повымело метлой фашистской мужиков. Потому что все кто отсюда домой поедет, одного желать будут — забыть, что было, не кричать по ночам, не вздрагивать от каждого звука, принимая его за налет или обстрел. Раны в душе не бередить, а залечивать. И потом военные-то девчонки тоже все искалеченные не телом так душой, а мужик не нянька, он себе няньку искать станет. Психология. Предсказуемо. Так что война-то цветочки, ягодки нас дома ждут.
— Послушаешь тебя, уши заворачиваются, — поморщилась девушка: бередили душу слова. Не верилось, а все едино — думалось.
— Может и заворачиваются. Только я как вернусь — форму, награды уберу. Тогда можно и в бой за мужика вступать, на равных с теми, кто пороха не нюхал.
— Слушать тебя не могу — из-за мужчины воевать. Марина, ты хоть понимаешь, что городишь?
— Понимаю, это ты девочка, не понимаешь. Я детей хочу. Быстро и много, чтобы раны хоть немного зализать. Все война забрала, но я наверстаю. Одна у меня идея сейчас, один план на пятилетку, и его без мужика не выполнить, — вышло у нее зло, ожесточенно.
Лена только головой качнула, в другую комнату пошла — дурной разговор. От безделья это. Быстрей бы уже на задание отправили.
Легла на диван, а не лежится — крутит — подумалось невольно: а если права Марина? Старше она, до войны пожить успела, детей нарожать, а что успела Лена, что видела, спинами Нади и Игоря прикрытая? Но если верить Люсинец — получается, что к Николаю Лене хода нет. Нужна была здесь, а там не мила станет.
Ерунда! Не такой он!
Тогда почему даже не написал?