Противостояние
Шрифт:
Впрочем, куда? А может и писал?…
А сама, тоже ведь так и не проявилась. Страшно. Подумать — ерунды какой-то страшно, когда в тыл к немцу и на заведомо тяжелые операции — нестрашно, а тут?… Тянула. Сюрприз сделать хотела — а будет он, сюрприз-то?
Может, найдет молодую, необстрелянную? А как осудишь его? Радости-то ему от Лены мало — на шрамы смотреть, слушать, как по ночам кричит? Своих и криков и ран хватает. Зачем бередить?
А если нужна, если ждет, если ищет? Нет, не права Марина. Найдет она Колю после боев и Саньку найдет, а там все ясно станет.
Нет, ну о чем думает?! Сказал бы кто, что, слушая канонаду, что по всей округе разносится, она о ерунде думать станет — послала бы! Сейчас победить главное, а немец вгрызается в Берлин, не прорваться. Народу еще поляжет сколько? Только б Коля жил, остальное после войны разберут.
У ключевых, на подступах к столице фашистов, Зееловских высот, гибли солдаты под шквальным огнем. Гитлеровцы насмерть стояли, вкопались, устроили валы и такую линию обороны, что ни артиллерия ни авианалеты не помогали.
Контратаку советские войска отбили, впервые применив прожекторы для ослепления вражеской пехоты, но сами ни на пядь не продвинулись. Только семнадцатого апреля, после массированного авиаобстрела, редуты, наконец, были сломлены на линии полка Санина. Образовался прорыв, а девятнадцатого и весь одерский оборонительный рубеж немцев был сметен. Осталось взять Берлин и продвинуться к союзникам, которые били гитлеровцев уже на Эльбе.
Но одно мечтать, другое реальность. А она была паршивой. Полоса от высот до самой столицы представляла собой сплошную линию обороны, и до самого города продвигаться приходилось ценой неимоверных усилий и колоссальных потерь. Бойцы не выходили из боев, упорно двигаясь вперед, но их прижимали, давили огнем минометов, фаустников, танков, артиллерии.
Многие из солдат мечтали Гитлера в бункере взять и подвесить на радость всем советским войскам, всем народам, которые он уничтожал. Только для начала нужно было взять Берлин, а его обороняли еще сильнее Зееловских высот. Гибли ребята. По сантиметру — метру продвигались. От полка половина осталась.
Двадцать первого вступили на улицы города.
Сам Берлин — опять — сплошная линия обороны — каждая улица, каждый дом, каждый мост и канал — все было превращено в точки и полосы обороны. Солдатам бы хоть пару часов передышки — вымотаны на нет уже, но приказ четкий — взять Берлин, и он шли, отвоевывая пространство с большими потерями.
Генерал орал на Санина — медленно, Санин огрызался — большие потери, задержка с доставкой боеприпасов, нет поддержки артиллерией и танками. Получил заверение: "все получишь: четвертая танковая на подходе, польские батальоны к тебе подойдут в подкрепление, только не топчись на месте, подполковник! Вперед!!" и тот орал уже на комбатов: Грызова, Смелякова и Антонова: "кой ляд на месте стоите?!"
— Так они гражданских на оборону нагнали!! Как я в гражданских стрелять буду?!! — кричал Федор в трубку.
— Обойди!!
— Хрен! Пацанята и бабы! А лупят, как снайпера!
— Ну и дави к чертям собачьим! А сектор чтобы взял! — рыкнул и трубку грохнул. Легко ему приказы отдавать, а каково ребятам их выполнять, если в заслоне вон, пацанята восьми, десяти лет, как Мишка притащил.
Эх, туда бы сейчас!
Грохнуло рядом. С потолка разбитой комнаты штукатурка прямо на голову посыпалась. Санин с фуражки ее стряхнул, выматерился: кой черт ему в штабе делать?
А Гитлер «хорош» — младенцев бы еще в ружье поставил, сука. Это же надо сволочью конченой быть — свой же народ на вымирание обречь!
Сплюнул, глянув на мальчишку, что в угол зажался.
— Накорми его, — Мишке бросил.
— Понял. Пошли, — кивнул пацаненку, автомат беря. У ребенка глаза больше страха стали, видно думал, расстреляют.
— Nicht, nicht!! — скривился, заплакав.
— Ишь ты, упластался. А стрелял — ничего?! — гаркнул на него Белозерцев. — Не реви! — и за шиворот потащил в соседние развалины, где кухонные оккупировались, хлеба взять у ребят. Мальчишка закричал упираясь. Потом ничего — стих ор. Видно получил краюху, понял, что убивать его не собираются.
Вернулся ординарец, сел на камни.
— Ну, чего?
— А ничего, жует только за ушами пищит. Так там, Николай Иванович еще пацанвы человек десять, и девчонка, совсем малышка. Повара наши кормят, вздыхают. А те не уходят, забились к стене и ни гу-гу. Глазища с блюдца. А девочка улыбается, Иваныч с ней вошкается. Белокурая, курносая, ну прямо и не немка, наша. Чумазая, правда, как бесенок, — улыбнулся.
— Ты их в зону за линию переправь. Горячо здесь, постреляют детишек.
— Займутся. На то другие есть.
— Тогда сиди здесь, а я пошел, — автомат взял.
— Товарищ подполковник! — возмутился Белозерцев, но Николай уже вынырнул на улицу.
Вот и задание — детей из руин выводить.
Улицы даже занятые советскими войсками то там, то тут простреливали. Группа то и дело пригибалась, к стенам прижималась. Первые развалины и трое малышей — в щели меж кирпичами забились. Маликов тягать их, а девочка за руку укусила.
— Тьфу ж, ты, ешкин свет! — выругался вытаскивая оборванку. Марина на руки подхватила испуганного ребенка и улыбнулась ласково. Притихла малышка, немного и вовсе обняла за шею, засопела. Люсинец еле слезы сдержала — мало чужих детей убивали, так еще и своих губят. Ну, не сволочи? Детям-то за что ужасы эти? Они — то в чем виновны?
— Хлеба им дайте. Здесь с Тарасовым и Парамоновым остаешься, сержант Люсинец, — приказала Лена. — Сюда сводить будем детей, отсюда и выводить.
— Есть, — отрапортовали солдаты, а сами уже по карманам шарили, сухари доставали и малыши притихли — голодные взгляды стали, а не испуганные.
Дети они и есть дети — хоть немецкие, хоть африканские — не им канонады слышать, пулями играть да смерти видеть.
Лена поморщилась — жалко несмышленышей, и кивнула бойцам: двигаемся.
Горячо. Таких жарких боев давно не было. Пули как комариные тучи над болотом летали, просеивали людей — кому жить, кому умирать.