Противостояние
Шрифт:
– «Так просто»? Значит, мы обречены на эту дикую нервотрепку?!
– Пока – да. Победит постепенность. Если мы сможем не дать р а з г у л я т ь с я, если выработаем в себе некоего рода парламентскую сдержанность, этот скважинный истеризм постепенно отомрет. И еще он должен отмереть потому, что люди стали жить лучше. Чем больше будет машин у народа, чем красивее дома, веранды, дачи, мебель, чем лучше холодильник и телевизор, тем меньше поле для склоки и доноса. Декретом склоку не изживешь, Серго. Увы.
– Я не согласен. Смотри в лицо фактам.
– Там, наверху, не очень натоптали?
Сухишвили не понял, посмотрел на Костенко удивленно.
Тот снова усмехнулся:
– Дедуктивный
– Я приказал выставить оцепление, но ведь ты наших горцев знаешь – каждый сам себе Шерлок Холмс, должен все увидеть своими глазами и сразу же назвать имя преступника…
– Это очень страшное дело, Серго, я бы хотел ошибиться, но дело, которое мы сейчас крутим, очень страшное, не было таких на моей памяти.
– А Слесарев, который перестрелял четвертых в Сокольниках?
Костенко покачал головой:
– Там – истерика алкаша-садиста, дорвавшегося до пистолета, а здесь все по нашей части, противостояние профессионалов.
– Тадава меня держал в курсе дела…
– Хороший он парень?
Сухишвили ответил убежденно:
– Штучный.
– То есть?
– В тебе есть только один изъян, Славик, – ты не охотник. А каждый охотник знает, что лучшее ружье – это штучное, а из всех штучных – самое блистательное сделано петербургским мастером Иваном Алешкиным, который всю жизнь страдал от того, что мир возносил ружья бельгийца Пёрде, а его, алешкинские, не знал вовсе. И на стволе одного из своих ружей, штучных, конечно же, он выгравировал озорные слова: что, мол, имел в виду этого самого Пёрде Иван Алешкин.
– Смешно, – сказал Костенко. – И очень достойно… Тадава тебе про пальчики, которые мы нашли в квартире Петровой, ничего не передал? Жуков на связь к нему не выходил?
– Передал. Грузин грузину обязан все в первую очередь докладывать, – рассмеялся Сухишвили.
– Грузин в первую очередь должен все докладывать своему шефу, – буркнул Костенко. – Развели, понимаешь, национализм…
– Он уж после твоего звонка вышел на связь, Славик…
Костенко убежденно сказал:
– Ты стареешь, Серго, ты оправдываешься, а я просто-напросто неловко пошутил. Я стал плохо шутить, я замечаю это за собой и думаю пойти к невропатологу. Серьезно.
– Уволят, как психа.
– Пенсия хорошая, Маня защитилась, на старость хватит. Заметил, у нас люди боятся ходить к невропатологу или – того хуже – к психиатру?
– Конечно, стыдно.
– Одно слово, дикий горец, – вздохнул Костенко. – А на Западе такое посещение стоит пять пар обуви.
– На каучуке?
– На каучуке – три. Ну, что с пальцами?
– По картотеке не проходят. Судя по объему – принадлежат женщине.
– Это со шкафа в квартире Петровой?
– С тайника такие же.
– Не верю, – отрезал Костенко.
– Почему?
– А вот на это я ответить не могу, Серго. Ни себе, ни тебе.
…Конечно же, вокруг было натоптано.
«Впрочем, – подумал Костенко, – что я хотел найти? Следы? Чьи? Милинко? Мне ведь так хочется этого, я ведь чувствую, что это он нашкодил. А кого он на этот раз зарезал? Зачем ему надо было приезжать сюда из Коканда? А это зависит от того, когда он убил женщину. Петрову? Чтобы избавиться от свидетельницы? Значит, она с ним вместе рубала бедолагу Миню? Почему я вцепился в эту версию? Ах, да, потому что по паспорту Минчакова здесь, в Адлере, получили с аккредитивов деньги. Пятнадцать тысяч. Надо точно выяснить, когда Петрова навещала тетушку. Поднять все билеты на Коканд. А если поездом? Нет, по почерку этих людей
Костенко перешагнул через красную веревку, которой было огорожено место происшествия; опустился на корточки перед мешком – в нос ударил сладкий трупный запах; на мешковине лежали полусгнившие ноги, туловище, руки с обрубленными кистями.
– Ни головы, ни пальцев, – шепнул Сухишвили, опустившись возле Костенко.
«Он очень удобно уселся, – машинально отметил Костенко. – Как всякий горец. Эстетика общения мужчин вокруг костра. А мы так не умеем садиться, со стороны посмотришь – присел по большой нужде».
– Кто развязал мешок? – спросил он негромко, зная, что вопрос его услышат и ответят незамедлительно.
– Пасечник, товарищ полковник!
– Где он?
– Здесь я.
– Каким узлом был завязан мешок? – спросил Костенко.
– Я не знаю, – ответил старик, присевший рядом с Костенко и Сухишвили. – Я как потянул, так он сразу и развязался, не успел заметить.
«Надо поторопить того чудака, который нашел мешок в Магаране, – подумал Костенко. – Кажется, его фамилия Крабовский, интересный человек. Люди, над которыми смеются, сплошь и рядом умнее тех, кто смеется».
– Что ж мы с тобою имеем, Серго? – тихо спросил Костенко. – Твое мнение?
– А мы ничего не имеем, – убежденно ответил Сухишвили. – Пошли в чебуречную, там чай поставили, мясо варят…
– Байство это – заставляешь пастухов кормить мясом тбилисское начальство.
– Славик, я ждал этого упрека, только не от тебя. Показать счет? Я мясо купил в Сухуми, пока тебя ждал. Здесь до официального открытия сезона в мае с голода помрешь, мы ж запланированные, во всем, до предела. Записано, что открытие с пятнадцатого – раньше ни-ни, а снег, может, в этом году в апреле сошел. Кого волнуют пятнадцать дней, которые и курортникам радость дадут, и государству пару миллионов прибыли?!
Костенко поднялся, обнял Сухишвили и сказал:
– Серго, будь проклят наш профессионализм: лежит труп, а мы с тобой черт-те о чем, и сердце не разорвалось…
– А откуда ты знаешь? Может, разорвалось. Ты ж не чувствуешь, когда оно рвется, только локоть болит и в предплечье отдает, клянусь матерью…
РАБОТА-VI (Москва)
1
Тадава пересмотрел все документы, собранные им за эти дни в архивах, прочитал еще раз письмо лейтенанта Игоря Северского деду и отправился в Покровское-Стрешнево, к Серафиме Николаевне, предварительно позвонив.