Проверка на твердость
Шрифт:
Он поехал бы в Бахштельц и в дождь и в град, если бы до местечка было 80 или даже 100 километров.
Но Карин Бурмейстер в этот раз на бал не пришла.
Он выпил в кабачке несколько кружек пива, выкурил почти целую пачку сигарет и с горечью услышал от «доброжелателей», что деревенская красотка уехала в польском «фиате». Увез ее врач из города, очень элегантный, спортсмен, самое большее тридцати лет, разумеется, холостой. Это все сразу разузнали. В Бахштельце не было ни одного человека, кто не посоветовал бы девушке не упускать доктора. Было бы глупо, если бы она променяла его на слесаря из ремонтной мастерской, у которого, кроме хорошего характера, пары прилежных рук да семьи из десяти человек, ничего
«Пропадите вы все пропадом, скоты!» — думал Карл Хейнц Бретшнейдер, нажимая на педали. Он чувствовал себя обманутым. Его водили за нос! Теперь он понимает, почему Отелло — а эту картину он видел в кино — задушил Дездемону. Кто знает, может быть, эта Карин подобные шутки проделывала и с другими. Вблизи иногда бывает трудно увидеть. По сравнению с ней, этой потаскушкой, Шекспир вывел в своей пьесе настоящего ангела. Это не для него! Все, конец!
Дом Бретшнейдеров находился за деревней, недалеко от леса. Было уже давно за полночь, однако во всех окнах горел свет. Подходя к палисаднику, Карл Хейнц услышал громкий детский плач. Он раздавался из комнаты на верхнем этаже, где спали девочки. Карл Хейнц отчетливо слышал голоса обеих младших сестер, а внизу в доме мужской голос выкрикивал громкие проклятия и ругательства. Вскрикивала женщина. Кто-то барабанил кулаками в дверь и требовал, чтобы его впустили. Это Эгон, решил Карл Хейнц, младший брат. Отбросив в сторону велосипед, он кинулся в дом. При этом он вспомнил: вчера на кирпичном заводе выдавали зарплату, и догадался, что происходит в доме. Эгон стучал в дверь, полуодетый и заплаканный. Увидев брата, с радостью бросился к нему.
— Как хорошо, что ты пришел! — всхлипывал он, дрожа всем телом. — В таком состоянии он еще никогда не был.
Их отец, Вернер Бретшнейдер, окружал свою жену и детей любовью и заботой. Но когда он совершенно внезапно начинал пить, малейшая их провинность приводила его в бешенство. За нечаянно разбитый кофейник он как-то не только надавал двенадцатилетней дочери Вальтрауд пощечин, но и посадил ее в картофельный мешок, завязал его, вытащил на улицу и до вечера держал у собачьей будки. Никто не отважился освободить девочку. Всех охватил страх, даже его жену. Иногда проходили недели, прежде чем рубцы от отцовского ремня заживали. Несмотря на тяжелые побои, они никогда не обращались к врачу. Через какой-то промежуток времени отец как будто заново рождался. Он трудился в две смены и на дополнительно заработанные деньги мог купить дочери в лучшем модном салоне районного города дорогой брючный костюм из светлого, мягкого как бархат материала, который в Тандорфе и окрестностях долго вызывал завистливые разговоры и становился предметом для пересудов на целые недели. Никто ничего не знал о слезах и рубцах. Обитателей домика на опушке леса все считали справедливыми, прилежными и добросердечными людьми. Счастливая семья, и если иногда над ней гремит гром и блистают молнии, то они так же необходимы, как оселок для косы. Бретшнейдеры сохраняли кажущееся благополучие. Чувство стыда заставляло их обо всем умалчивать.
— Он пришел домой пьяный и учинил на кухне разгром, — сообщил Эгон брату. — Мама встала и хотела его уложить, тогда он притащил ее сюда и запер.
Они слышали, как плакала в комнате мать. Со стуком упал на пол стул. Пьяный голос отца гремел за дверью:
— Прочь руки, я сказал! Я тебе покажу! А, ты еще сопротивляешься?! Молчать!.. Иди сюда сейчас же!..
— Нет, Вернер! Прошу, оставь ремень!.. Прошу тебя, Вернер! — раздался приглушенный вскрик.
Карл Хейнц отскочил на несколько шагов назад, разбежался и ударил плечом в дверь. На лестнице, ведущей наверх, появились Сабина и Вальтрауд. Эгон поспешил к ним.
— Прочь! — заорал хозяин. — Вон отсюда!
Сестры стояли как вкопанные.
— Вон! — заорал он на сына и отшатнулся от шкафа. Голова его тряслась. — Вон, я говорю!
Карл Хейнц вплотную подошел к отцу и схватил его обеими руками за грудь.
— Все, — сказал он, и в его голосе не было волнения. — Это в последний раз!
Он медленно подталкивал отца к двери. За ним, пытаясь подняться с полу, ползла его мать, прижимая разорванную рубашку к своей исхудалой груди. Ее губы распухли. Из угла рта струилась кровь.
— Будь благоразумен, Карл, — умоляла она сына. — Не забывай, что он твой отец.
— Я… я тебя убью! — пробормотал пьяный, пытаясь сопротивляться. Он был силен, но алкоголь лишил его координации движений.
Сын вытащил его в коридор, где к тому времени собрались все дети. Отец увидел ужас в их глазах и попытался вновь вступить в борьбу. Его кулаки замолотили по лицу сына.
Карл Хейнц почувствовал, что его левый глаз начал распухать, а из носа потекла кровь. Но хватка его оставалась мертвой — он продолжал тащить отца из дома через двор к сараю, где хранилась солома и сено. Там он бросил его и запер дверь на засов. Когда он вернулся в дом, мать уже уложила сестер в постель. Она стояла в сенях в купальном халате с широкими рукавами, достававшими ей до кончиков пальцев, и смотрела на сына. Он не ожидал благодарности за свой поступок, но надеялся получить от нее хоть какой-нибудь знак одобрения. Вышло совсем наоборот.
— Ты не имеешь на это никакого права, — промолвила она и посмотрела на него так, будто он был ей чужой. — Он твой отец, и это его дом.
— Наш дом, мама!
— Только не твой, — возразила она. — Твоими руками здесь не положено ни одного камня.
— Он тебя избивал! Он мучил тебя! Он обходился с тобою хуже, чем…
— Что, я звала тебя? Кого-нибудь из вас я звала?
— Что ж, надо ждать, пока этот зверь тебя убьет, черт возьми?
— Что ты знаешь, ты, желторотый! — По ее лицу промелькнула улыбка сожаления, при этом она едва заметно вздрогнула от боли в разбитых губах. — Пойдем в сарай и приведем его в дом. У него уже все перегорело, ты увидишь. Только не раздражай его, не напоминай, что все его мечты так и остались мечтами. Ни диплома на стене, ни ордена на груди, как у брата. С должностью бригадира ничего не получилось: он не пошел учиться — я была беременна и не могла даже дров нарубить. Перед обучением он хотел показать мне весь свет: Черное море, Кавказ, Ленинград… а мы с ним не были ни разу даже на Балтийском море. А сейчас твоему отцу нужна только водка, чтобы как-то поддержать себя. Но это пройдет. Ты увидишь, мой мальчик. Пойдем!
— Нет!
— Пойдем!
— Он должен понять, что нам не нужен отец, который обращается с нами как со скотами, мама. Оставь его там, где он лежит. Слышишь?
— Ах! — сказала она и иронически посмотрела на сына. — Ты что, хочешь руководство в доме взять в свои руки? Что ты о себе возомнил? А ведь тебя без того человека, который лежит сейчас в сарае, вообще бы на свете не было. Он не только произвел тебя на свет, парень, но и воспитал, заботился о том, чтобы тебе было тепло и у тебя была крыша над головой. А сам ходил по три года в одном костюме, так как ему важнее было купить тебе велосипед. Он двадцать лет не имел и дня отпуска, работал, чтобы у его детей было все необходимое — игрушки, красивые тряпки, школьные ранцы и ботинки. Как ты думаешь, почему я за него вышла замуж?