Провинциальное развлечение

де Ренье Анри

Однажды у меня зашел разговор о Блиньеле с г-ном де Жернажем. Я застал его в обществе его друга Реквизада, занятого чисткой и починкой недавно купленных старинных часов. Я уже сказал, что г-н де Жернаж окружает пленительными отеческими заботами бедные старые поломанные вещицы, которым он дает приют у себя. Он чистит их, чинит, подпирает, подклеивает, возвращает им видимость жизни. Сколько старой мебели он восстановил таким образом и с каким бережным вниманием к ее прошлому, с какою заботливостью к ее ветхости, с какою любовью и с каким милосердием! Он трогателен; таким он был и теперь перед старыми часами с заржавленными пружинами, с неподвижными колесиками, с изогнутыми стрелками. Он всячески ухаживал за ними, стараясь если не пустить их в ход, то хотя бы придать им приличную внешность. Итак, г-н де Жернаж возился около часов, Реквизада же наблюдал его, перебирая пальцами сухие оливы четок. У испанца был такой вид, точно он дежурит у изголовья больного со вскрытым животом. Часы показывали свои зубчатые внутренности и свою сложную утробу, а испанец созерцал это зрелище с выражением утоленной жестокости, как если бы он председательствовал в каком-нибудь инквизиционном трибунале. Любопытно было видеть его позу. Г-н де Жернаж был похож на брата милосердия, г-н Реквизада — на палача.

Г-н де Блиньель — сын стариков. Его отец женился, будучи уже в преклонном возрасте, на стареющей барышне де Венжи. Родившийся у них сын был поэтому единственным. Впрочем, г-н де Блиньель чувствовал бы себя довольно плохо во всяком другом положении, потому что он проявлял мало интереса и привязанности к чему бы то ни было, за исключением собственной маленькой персоны. В самом деле, ростом он очень мал, а в старости еще более съежился. Теперь г-н де Блиньель крохотный, тоненький и сморщенный старичок. На миниатюрном теле с длинною шеею сидит

птичья головка. Поддельный тупей и золотые очки дополняют эту уморительную физиономию. Он говорит резким тоненьким голосом, старательно взвешивая скупо отпускаемые им слова, на каждом из которых лежит печать совершеннейшей банальности. Родившись в П., г-н де Блиньель очень мало выезжал из него и не был нигде дальше Валлена. Получив небрежное воспитание и очень ограниченное образование, он заменил все недостающее ему изрядным ассортиментом предрассудков. Разговор его представляет размазывание их в студенистом изобилии общих мест. Несмотря на ограниченность ума и неинтеллигентность, г-н де Блиньель пользуется в П. большим уважением. Ему вменяют в заслугу то, что он, свободный и богатый, никогда не помышлял об отъезде из родного города и оставался неизменно верен унаследованному им от родителей дому. Никогда ему не приходило в голову наслаждаться где-либо в другом месте своим богатством и своею свободою. Забавно, что черта, принимаемая в нем за привязанность к гражданским и семейным воспоминаниям, объясняется попросту тем, что г-н де Блиньель удовлетворяется самим собою и не нуждается решительно ни в ком другом. Его эгоизм может сравниться разве только с его безмерным тщеславием. Нужно видеть, как этот маленький г-н де Блиньель выпрямляет свою крошечную фигурку, надевает свои очки и приглаживает свой тупей. Достаточно этого зрелища, чтобы понять, какое он придает себе значение. Среди его эгоистических забот большое место занимает забота о здоровье. Он обменивается таинственными рецептами с тетушкою Шальтрэ, одержимою такою же маниею. Впрочем, оба они, несмотря на их жалобы, чувствуют себя великолепно и никогда не обращаются к помощи врача. Им достаточно своей домашней медицины. Кроме этой родственной черты, тетушка Шальтрэ и г-н де Блиньель имеют еще и другие. У обоих одни и те же, одинаково нелепые, мысли о воспитании детей. К счастью, ни тот, ни другая не имели случая применить их на деле, тетушка Шальтрэ — вследствие бесплодия, г-н де Блиньель — вследствие безбрачия.

Г-н де Блиньель никогда не помышлял о женитьбе. Он, может быть, даже девственник. Этот вопрос довольно охотно обсуждается в клубе. Приводятся доводы за и против. Г-н де Блиньель, правда, довольно часто и регулярно совершает поездки в Валлен, но ничто не доказывает, что целью этих поездок, хотя бы второстепенною, являются галантные дела. Самым естественным объяснением их служит необходимость посещений г-ном де Блиньелем своего нотариуса Байи. Г-н де Блиньель поручает местному нотариусу лишь самые пустяковые дела. Г-н Ландрье внушает ему весьма небольшое доверие, но ни он, ни г-н Байи не были приглашены составить ему брачный договор. Мысль жениться никогда не приходила в голову г-ну де Блиньелю. Ему пришлось бы открыть свой дом, разделить постель, стол, иметь подле себя кого-то, кто находился бы «в курсе его дел». Эта перспектива возмущала г-на де Блиньеля. Лишь мысль о большом приданом приятно волновала его. Ах, если бы можно было присвоить деньги, входящие в состав приданого! Ведь г-н де Блиньель — скряга, ужасный, исключительный скряга, вовсе не скупец комедии или ромада, вроде Гарпагона или Гранде. В его скупости нет чрезмерности, лиризма, величия, она лишена внешних признаков, которые делали бы ее заметной, бросающейся в глаза; она глухая, скрытная, тайная, искусная, почти невидимая. Она с необычайным искусством маскируется под скромною внешностью порядка и экономии. Г-н де Блиньель в этом отношении великолепен. Он может похвастаться, что никогда не истратил ни одной лишней копейки. Эта точность является непреложным правилом его жизни. Он не совершает унизительных операций, придающих человеку вид алтынника и ростовщика, но он безжалостен по части всяких излишеств и ограничил свои потребности строго необходимым. Жизнь г-на де Блиньеля чудо расчетливости, взвешенности, благопристойной бережливости, твердой экономии, не допускающей ни ненужных расходов, ни некрасивой скаредности. Г-н де Блиньель осуществил и утвердил это идеальное состояние с удивительно мудрою твердостью, доходящею почти до ригоризма. Г-н де Блиньель сохраняет в богатстве несокрушимую логику.

А он богат, очень богат, этот маленький г-н де Блиньель! Родители оставили ему прекрасное состояние, значительно возросшее через прибавление к нему большей части приносимых им доходов. Какие, в самом деле, расходы может делать в таком маленьком городке, как П., одинокий человек, у которого нет долгов, нет пристрастий, нет пороков? Богатство г-на де Блиньеля возрастало бы в силу одного того обстоятельства, что он был богат, благодаря своего рода механическому приращению, что богатство к тому же является предметом его каждодневных забот; но приведение в порядок и расчетливо бережливое употребление его еще не все: нужно, кроме того, определить его передачу. Кому перейдет это состояние? У г-на де Блиньеля нет близких родственников. Другой захотел бы решить, кому будет принадлежать после его смерти его имущество, и равным образом пожелал бы еще при жизни сделать какое-нибудь хорошее или дурное применение власти и силы, даваемых деньгами. Нет! Г-н де Блиньель ничего от них не требует: ни непредвиденного в жизни, ни удовольствия, — ему достаточно чувства обладания и какого-то низменного блаженства, наполняющего его странным тщеславием. Выражение этого тщеславия оживляет его маленькую сморщенную фигурку, его свеженькое востренькое личико. Богатство, так бережливо расходуемое им и делающее его таким самодовольным, сообщает г-ну де Блиньелю что-то ненавистное и раздражающее. Когда он смотрит на меня через золотые очки своими круглыми неподвижными глазами, мною овладевает приступ гнева и отвращения, смешанного с завистью. Да, признаюсь, столько золота, столько бесполезного золота! Другой истратил бы его на роскошь, приключения, наслаждение, благотворительность, другому оно принесло бы жизнь, смерть, мало ли что! Но он? Какое применение делает он из своего золота? На что он тратит его? Он сидит на нем в своем бесплодном гнезде своим ощипанным задом. Ах, скрутить бы облезлую шею этой старой гнусной птицы! С насеста своего тщеславия г-н де Блиньель смутно чувствует внушаемую им мне антипатию, и она втайне обижает его. Я не признаю его «превосходства», разлитого по всей его щупленькой фигурке, претенциозной и невзрачной. Я ненавижу г-на де Блиньеля, а он питает отвращение ко мне. К тому же я чувствую, что он порицает тетушку Шальтрэ за то, что она приютила меня у себя. Разве я не «лишний рот», т. е. лишний расход, — вещь, которая в глазах г-на де Блиньеля является верхом чудовищности?

К старухе Мариэте приходил в гости папаша Гренэ, виллуанский сторож. Это ее старая любовь. У него еще молодцеватый вид, у папаши Гренэ, с его охотничьей сумкою, покрытой сеткою, его перевязью и медною бляхою с гербом маркиза де Буакло. Понятно, папаша Гренэ рассказал Мариэте о «новых хозяевах», т. е. теперешних арендаторах Виллуана. Эти арендаторы или, вернее, этот арендатор называется г-н Антониа Баррерос. Он аргентинец, и ему принадлежит огромное состояние в пахотных землях и табунах скота. Это высокий человек с внешностью Дон-Кихота, костлявый, угловатый. Он приехал в Виллуан с тремя или четырьмя друзьями, и с ними есть дамы, благодаря чему, сказала мне Мариэта, раздуваются ноздри у этого старого волокиты, папаши Гренэ. Но виллуанские дамы не для его дрянного носа. Из описания, которое старик сделал Мариэте, и Мариэта в точности передала мне, я заключил, что г-н Антонио Баррерос находится в Виллуане в «веселой компании» и что там ведут «веселую жизнь». В самом деле, мне кажется, что дамы, о которых идет речь, принадлежат к особам легкого поведения. В Виллуане ложатся и встают поздно. Игорный стол никогда не убирается. Обеды и ужины роскошные. Замок освещен a giorno. Шампанское льется рекой. Смеются, поют, пьют, бранятся до рассвета. Двое из этих господ яростно тренькают на гитаре. Волны благоуханий разливаются по коридорам. Иногда приезжают гости из Парижа. Во дворе храпят автомобили. Большая красная машина принадлежит г-ну Антонио Барреросу. Затем Мариэта перешла к папаше Гренэ: «Представьте себе, сударь, что, несмотря на свой возраст, он все еще в соку и все еще не брезгует оказывать знаки внимания мадам Грэне, которая отлично пользуется этим. О! девушки знают, что в сумерки лучше не встречаться с этим старым чертом! Не так-то легко отделаться от него. К тому же он очень опрятен, одет всегда щегольски, всегда чистое белье и гладко выбрит». И похотливые глазки старой Мариэты загораются при мысли о любовных похождениях папаши Гренэ.

Любовь или ненависть была движущею силою убийства президента д'Артэна советником Сориньи, о котором рассказывает г-н де ла Ривельри во втором томе своей «Истории валленского парламента»? Я задаюсь иногда этим вопросом, рассматривая в гостиной моей тетушки портрет президента д'Артэна. У этого человека красивая, добрая и честная наружность, но в ней нет ничего интересного. Гораздо любопытнее было бы изучить портрет советника Сориньи. Какой порок выдает, признак какой страсти носит

это лицо? Ведь человек убивающий всегда имеет превосходство над человеком убитым. Рассмотрите все судебные процессы: убийца всегда привлекает к себе больше интереса, чем жертва. Но г-н де ла Ривельри сказал мне, что портрета советника Сориньи больше не существует. По всей вероятности, после приговора над ним и его казни семья не захотела сохранить изображения того из своих представителей, который окружил ее столь дурною славою. Полотна, представлявшие его, без сомнения, были уничтожены. Во всяком случае, они исчезли. Жаль. Мне очень хотелось бы посмотреть лицо этого высокого судебного чиновника, этого носителя горностая и судейской шапочки, который в самом центре Валлена дерзко заманил к себе в западню одного из своих коллег и, зверски убивши его, изрубил его тело на куски, часть которых сжег, а другую часть бросил в помойную яму; затем, совершив это, показался вечером в нескольких общественных местах, а на другой день мирно отправился в заседание суда, в котором, вследствие отсутствия президента д'Артэна, он должен был председательствовать как самый старший из советников. Это поведение, казалось мне, находило очень правдоподобное объяснение в том, что Сориньи, благодаря своему положению, считал себя огражденным от всякого подозрения и был уверен в своей безнаказанности. Кто мог бы предположить преступника в лице одного из первых судебных чиновников города? Не был ли он в некотором роде выше подозрения? А раз так, зачем принимать предосторожности, даже самые элементарные? Зачем маскировать злодеяние, которое никому не придет в голову приписывать ему? Отсюда невероятная небрежность, которую он внес в свое преступление. Какое-то необыкновенное его легкомыслие. И как мало внимания обращал он на полицию своего времени! Он считал ее неспособной распутать такое неожиданное и необыкновенное дело. Больше того: советник Сориньи не без основания мог предполагать, что, даже в случае раскрытия его виновности, юстиция, вероятно, предпочтет замять дело, ибо отвратительный скандал бросил бы тень на всю почтенную корпорацию. Но, думая таким образом, мы признаем, что советник Сориньи свидетельствовал самое полное презрение к своим коллегам, считая их способными поставить свой корпоративный интерес выше уважения к законам. С другой стороны, не приписываем ли мы этому Сориньи расчетов и рассуждений, которые бьии совершенно чужды ему? Почему не предположить, что в этом деле им руководил простой импульс к убийству, простой кровожадный инстинкт, та животная ненависть, что бросает одного человека против другого, та злоба, которую мы испытываем против себе подобных, то нервное раздражение, которое мы чувствуем в присутствии определенных лиц и которое при известных условиях может дойти до агрессивного помешательства? Чувство это хорошо мне известно. Есть лица, существование которых вы органически не способны выносить, например, существование какого-нибудь г-на де Блиньеля. Конечно, я не дойду до того, чтобы разделаться с этим паяцем, но я с удовольствием выслушал бы известие о том, что нитка, приводящая его в движение, оборвалась.

Рассказы старухи Мариэты о «веселой жизни», которую ведут в Виллуане, предстали в моем воображении в форме странной грезы, когда я потерял власть над возникавшими у меня ассоциациями. Передаю их здесь лишь приблизительно. Я вижу большой зал, торжественно и ярко освещенный канделябрами со множеством свечей, разливающих свой свет по огромному столу, сервированному серебром и украшенному цветами и фруктами. Зал насыщен пряными и пьянящими ароматами яств, вин, женщин: за столом сидят женщины. Они обнажены; их золотистые или розовые тела обрисовываются на фоне драпировок. Свет струится по их затылкам, плечам, спинам, грудям. Волосы заплетены или распущены, и на них играют рыжеватые или темные отблески. Я различаю также белоснежные руки, бедра, пол. Среди всех этих женщин нет ни одного мужчины. Вдруг в тишине раздается смех; головы оборачиваются; я вижу лица, но ни одного из них не узнаю. Лица эти красивы, ноздри у них трепещут, губы раскрываются, глаза смотрят. Все в этом пышном зале: огни, яства, вина, фрукты, цветы, женщины, — все говорит о радости жизни, все возглашает о наслаждениях плоти. Разве существуют другие цели, кроме схватывания, сжимания, пожирания? Для чего еще созданы рты, как не для того, чтобы кусать и целовать? Руки — чтобы брать, глаза — чтоб наслаждаться красивым зрелищем? Разве пол не есть то место тела, к которому устремляются все силы наших чувств? Тут находит успокоение всякий жизненный порыв. Тут смысл нашего существования. Стоит ли жить без чувственных наслаждений? Зачем нам сила, богатство, если они не дают нам, вместе с иллюзией любви, обладания женщиною? Зачем тогда все? Разве для завоевания этого «руна» не годятся все средства? Оно все движет, все оправдывает. Что значат воровство, убийство, насилие, если их «движущею силою» является обладание любимым телом! Разве все нравственные законы не бледнеют перед любовью? Хитрость, обман, ложь, насилие образуют ее обычную свиту. Не исключается ни кровь, ни смерть. Безумец, кто не делается рабом бога любви! Не правда ли, это он предлагает мне последний шанс выйти из моей скуки, из моего небытия? Мне нужно только приблизиться, схватить одно из этих тел, сидящих вон там, передо мною. Мне нужно только поцеловать один из этих ртов. Если он будет сопротивляться… но разве немощны твои творящие насилие руки? Женщины любят, чтобы их насиловали! Ступай же, бери самую красивую! Пусть она бьется и сопротивляется — обуздай ее. Ее длинные волосы развеваются, грудь ее колышется, ее дыхание обжигает тебя, она кричит, глаза ее сверкают. Она яростно отбивается от твоих объятий. Она бранит тебя, оскорбляет, царапает, кусает. Возьми ее, она полюбит тебя. Вот тело ее уже слабеет, зубы ее разжимаются, улыбка расплывается по ее лицу. Схвати ее, унеси ее, открой дверь. На дворе ожидает большой красный автомобиль, вздрагивающий и яростный, как эта женщина. Человек, который должен отвезти тебя, положил руки на руль. Вдруг он оборачивает голову. О ужас! Да это он, я узнаю его на этот раз, — да, это человек, напавший на меня ночью в Булонском лесу, бродяга из валленского сада…

В этот момент я вдруг очнулся от своей грезы. Автомобиль обитателей Виллуана, должно быть, проезжал по Большой улице: я услышал звук сирены. Никогда еще крик ее не был столь пронзительным, столь раздирающим. Он сверкнул, как лезвие ножа в струе крови. Его острие пронзило меня до самой глубины моего существа.

Мне кажется, я почти угадываю тему длинных разговоров тетушки Шальтрэ с г-ном де Блиньелем. Тетушка принимает «меры», чтобы в случае, если она умрет раньше меня, надо мною была учреждена своего рода денежная опека. Мне будет уплачиваться г-ном де Блиньелем более чем скромная пенсия, так что мне невозможно будет покинуть П. и поселиться где-нибудь в другом месте. Значит, до конца дней моих я буду заточен в П., а на г-на де Блиньеля будет возложена обязанность моего тюремщика. Это наполняет его злорадством, разливающимся по всей его маленькой гнусной фигурке. Он «держит меня в своих руках». Его превосходство распространяется и на этого «парижанина»: огромное удовлетворение для его тщеславия. Заметьте, что он уже стар и что, согласно естественному ходу вещей, я, вероятно, переживу его, но г-н де Блиньель не хочет считаться с этою возможностью. Г-н де Блиньель в своем бедном уродливом мозгу решил, что он будет жить вечно. Отчего может прерваться такая правильная, такая пунктуальная жизнь, как жизнь г-на де Блиньеля? Какие причины могут остановить ее движение и испортить ее механизм? Г-н де Блиньель считает себя непрерывным, необходимым, и сознание своей необходимости, своей вечности сообщает ему исключительную уверенность. Его маленькая фигурка выпрямляется от этого. Глаза блестят сквозь очки. Когда он встречается со мною, он принимает лукавый и снисходительный вид. Он «держит меня в своих руках».

С тех пор как, благодаря Мариэте, очень опытной в искусстве подслушивания у дверей, я открыл замыслы и план принудительных мер моей почтенной тетушки, скука моя приобрела еще более тяжелую густоту. Последние просветы в ней окончательно заволоклись туманом; теперь она плотно окружает меня непроницаемою атмосферою, которая давит на меня всею своею тяжестью. П. действительно начинает казаться мне могилою, в которой я буду заживо погребен. Ни один проблеск не озаряет серой тьмы, против которой возмущается весь мой дух и вся моя плоть. Однако я хорошо чувствую, что никогда я не буду в силах разорвать эти клейкие путы, обвивающие меня. Моя мертвая воля не способна ни к какому усилию. Один только случай…

О таинственное и чудесное Непредвиденное, открывающее двери и пробуждающее могилы! О Непредвиденное, страшный и хитрый враг тяжелой и приторной скуки, молю тебя, взываю к тебе из глубины моего мрачного отчаянья! Ты неутомимо обегаешь землю, чтобы вдруг появиться где-нибудь! Лицо твое закрыто маскою, а из-под грубого шерстяного платья виднеются золотые одежды и сказочные драгоценности! Ах, мне хорошо известно, что богатства твои часто лишь блестки и мишура, лишь обман и иллюзия, что, при попытке прикоснуться к ним или схватить их, они превращаются в пар или рассыпаются, как пепел, но что нужды: они на миг сверкнули перед нашими глазами и осветили помраченные образы наших надежд! О Непредвиденное! Что нужды, что ты лишь ложь, лишь быстро рассеивающийся призрак нашего желания! Я взываю к тебе и хочу тебя. Приди, приди, о Желанное, о Вожделенное! Я страстно жду тебя, истомленный отчаянием. Я слышу ночью трепетание твоих крыльев, твои шаги, может быть, слышу в потемках твое дуновение. Приди, я жду тебя. Ах! ты здесь. Сними свою маску. У тебя обличие случая, смерти и любви, все маски и все личины — те, что выглядят, как живые, и те, что выглядят мертвецами.