Провинциальное развлечение
Шрифт:
Вы скажете мне и будете правы, что у меня, наверное, была парализована всякая энергия и иссякло всякое мужество, что я достиг состояния полной прострации, если согласился принять подобное предложение, скажете, что любой выход был лучше этого унизительного, зависимого и бесцельного превращения в провинциала. Добро бы я был человеком борьбы и усилий, на время побежденным и обессилевшим, человеком, потерпевшим крушение, но сохраняющим в себе еще довольно сил, — тогда эта провинциальная атмосфера была бы для меня периодом покоя, за которым последовал бы новый прилив энергии. Другой бы мог вылечить в П. свою боль. Но это ни в каком случае не распространялось на меня. Мое заточение в П. было трусливым отступлением перед трудом, проявлением инициативы, отказом от всякого будущего. Ничто больше не извлечет мена из этого небытия — разве только меня отыщет то непредвиденное событие, на которое, как мне смутно казалось, имеет право каждый человек и неопределенное ожидание которого всегда держало меня в состоянии неверной надежды, — то событие, отсутствие которого я заменил мелкими волнениями моего бесполезного существования. Как ни ничтожны
Однако, прежде чем самому решиться дернуть за нее, я испытал некоторое колебание. Соглашение, заключенное между моею тетушкою и мною, потребовало целой переписки, и я, в заключение, довольно хорошо разгадал мотивы, побуждавшие ее принять свое решение, и понял, что главным из этих мотивов было тщеславие. Мой приезд и мое водворение в П. будут настоящим событием, и обо мне пойдут разговоры. Моя тетушка будет играть в них роль покровительницы несчастного, и от этого еще более возрастет уважение, которым она окружена в П. Станут восхвалять ее доброту, ее благородство, ее отзывчивое сердце. Сочувственно отзовутся о ее бесстрашии. Подумайте только: приютить у себя бездельника-племянника, племянника, который совершил, как говорится, «четыреста преступлений», который проводил все свое время за игорными столами и в постелях девчонок, — протянуть ему спасительную руку, когда он потерпел крушение, остался без гроша! Какое самоотвержение, какое милосердие и в то же время какое торжество добродетели! Ах, мы хотели жить большим барином, сибаритом, искателем приключений, мы пренебрежительно относились к семье, и вот, эта семья, так долго презираемая нами, в один прекрасный день становится нашею пристанью и нашим убежищем… Тетушка готовилась привлечь ко мне всеобщее внимание как к феномену, к блудному сыну. Я буду своего рода илотом, обреченным наглядно представить все преимущества жизни в провинции и все неудобства парижской жизни. Я буду служить чучелом и в то же время пугалом и должен буду выслушивать притворные сожаления и кудахтанье провинциальной публики.
Однако часы проходили, и поезд начинал замедлять ход. Я посмотрел в окно. Железнодорожный путь пересекал длинный канал, берега которого были обсажены желтеющими тополями. В небольшой долине я замечал шпиль колокольни. Это был П. Через несколько минут я выйду на платформу его маленького вокзала. И это будет началом моей новой жизни. Раздался свисток паровоза. Я приготовил свои чемоданы. Стоя, я посмотрел в маленькое зеркало купе. Да я ли это? Вдруг остановка вагона заставила меня пошатнуться. Голос железнодорожника неразборчиво выкрикнул какое-то название. Машинально я повиновался его зову и оказался на платформе между двух моих Чемоданов. Сошло несколько пассажиров: один или два крестьянина, какие-то люди неопределенной профессии, три женщины, которые внимательно посмотрели на мои чемоданы. Так как никто не подходил ко мне на помощь, я схватил один чемодан в одну руку, другой в другую и направился к выходу. Перед вокзалом ожидал омнибус гостиницы, древняя колымага, запряженная древнею лошадью. Когда я спросил кучера, толстого человека с красным носом, возьмется ли он довезти меня к г-же де Шальтрэ, он окинул меня взглядом, выражавшим смесь любопытства и такого неподдельного изумления, что мне ясно стало, насколько редко моя тетушка баловала себя радостями гостеприимства. Человек с красным носом согласился исполнить мою просьбу, но предупредил меня, что омнибус ожидает прихода поезда на Валлен и Париж, чтобы не делать лишнего конца в город и обратно. «Вам придется подождать полчаса», — и, схвативши в свою большую грязную лапу мою багажную квитанцию, он указал мне на маленький садик у вокзала как на наиболее подходящее место для моего ожидания.
Этот садик состоял из тощей лужайки, извилистой дорожки, нескольких кустов бересклета и небольшого цементированного бассейна в углу, над которым возвышалась искусственная скала с бившею из нее слабенькою струйкою фонтана. Перед фонтаном стояла выкрашенная в зеленый цвет скамейка. Я сел на нее. Погода была мягкая. На запасных путях маневрировал невидимый мне паровоз. С моей скамейки я различал верх омнибуса и оба своих чемодана, один из которых был плохо поставлен и, казалось, сейчас упадет. Дальше тянулось пустопорожнее пространство, которое пересекал бульвар, усаженный низкорослыми деревьями; бульвар этот шел по направлению к городу, и у начала его был расположен трактир, обслуживавший железнодорожников. Дальше, через другие деревья, я различал колокольню. Слабая струйка фонтана, казалось, совсем прекратила свое еле слышное журчание. Наступила глубокая тишина. Пела птица.
Сидя в саду, я отчетливо представлял себе отца, мать и себя самого. Во время наших приездов на каникулы в П. вокзал служил одной из целей наших прогулок. Отец покупал там газету; мать иногда выбирала книгу. Я видел своего отца с его любезным выражением, видел свою мать с ее нежным лицом. Как все родители, они строили планы моего будущего. Они выдумывали мне жизнь. Они заранее гордились моею карьерою и моею судьбою. Они верили в меня. Я не был ни тупицею, ни дураком. Как и всякий другой, я мог бы достичь чего-нибудь, стать кем-нибудь, завоевать себе место в мире. Что сказали бы они, если бы увидели меня
Внезапный приход валленского поезда вывел меня из задумчивости. Когда я подошел к омнибусу гостиницы «Белый голубь», кучер уже взгромоздился на свое сиденье. Поезд не доставил ни одного пассажира в П. Можно было отправляться. Дверца захлопнулась, кляча затрусила. Пришедшие в движение оконные стекла дребезжали. Проехав вокзальный бульвар, мы достигли первых домов П. Они были низенькие и жалкие. На окнах роняли листья несколько цветочных горшков. На мосту кляча споткнулась. Щелкнул бич; потом мы выехали на улицу Двух Башен, узкую, плохо вымощенную, с узенькими тротуарами. Проехали мимо жандармской казармы, у которой висело жесткое цинковое знамя. Дальше была лавочка оружейника. На витрине несколько охотничьих ружей, ящики с патронами, гильзы, револьверы, ножи. Парикмахер, как и прежде, продавал рыболовные принадлежности. В портновском магазине красовался уродливый манекен в черном сюртуке. Ох, взять бы одно из этих ружей и пристрелить это чучело! В провинции забавляются как умеют, не правда ли? Да, но есть жандармы.
Улица Двух Башен делает колено, перед тем как выйти на Рыночную площадь, которая имеет треугольную форму и выходит другою стороною на Большую улицу. Вдруг передо мною предстал дом тетушки Шальтрэ с его серым фасадом, окнами с решетчатыми ставнями, красною черепичною крышею, между домом Буайе с его кафе и домом Вердей. Я приехал. Пока кучер возился с моим багажом, двое мальчишек, засунув пальцы в нос, с любопытством разглядывали меня. По тротуару прошла старуха. Кляча била своим истоптанным копытом о грубую мостовую. Я сделал шаг, затем другой. Приблизился к двери. Рука моя поднялась. Я смотрел, как она движется — белая, сильная, мускулистая, рука мужчины, рука, созданная, чтобы хватать, держать, ласкать, сжимать, ударять, убивать, может быть, — вдруг я увидел, как эта рука, моя собственная, трусливая, бесполезная и уже как бы мертвая, приближается к оленьей ножке, висящей на железной цепочке, и дергает за нее.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Полдень. В течение всего предстоящего дня у меня будет только два занятия: следить за движением стрелок по циферблату моих часов, лежащих на столе, перед которым я сижу, или же, опрокинувшись на спинку своего кресла, наблюдать, как желтеет преждевременно позолоченный осенью листок на одном из деревьев общественного сада, который я вижу из окна. Оба эти занятия попеременно наполняли мой вчерашний день; я снова примусь за них сегодня, и я буду продолжать их завтра. Ничто не нарушит моего покоя. Никто не постучится в дверь моей комнаты. Комнату во втором этаже, в которой тетушка временно поместила меня, я покинул. До меня доносился туда каждый звонок, и через кирпичную перегородку я слышал все разговоры в гостиной, но после моего уединения в этой более обширной комнате третьего этажа я наслаждаюсь самым невозмутимым покоем и глубочайшею тишиною. Двор отделяет меня от общественного сада, где прохожие более чем редки. Этаж, в котором я поселился, пустой. Ничто, следовательно, не отвлечет меня здесь от созерцания стрелок моих часов. Когда я немного устану от этого зрелища, я могу вволю наблюдать за желтеющим листком, который я облюбовал за его красивую окраску. Я буду видеть, как он понемногу переходит через все оттенки золотистости, и, если мне повезет, я буду, может быть, присутствовать при его падении. Чисто провинциальное развлечение, не правда ли? Прибавлю, что, если Бог даст мне дожить, я буду иметь случай видеть воскресение его ближайшею весною. Вот сейчас он заколыхался, кажется, будто он готов оторваться. Он тихонько закружится, полетает некоторое время и ляжет на камень старого подъезда. Но нет, он перестает колыхаться. Значит, это произойдет не сегодня! Что мне за дело, в конце концов! Разве я водворился здесь не навсегда?
Часы, лежащие передо мною, отметят последнюю минуту моей жизни. В этом глиняном горшочке я возьму щепотку табаку для моей последней папиросы, последний пепел которой упадет в эту пепельницу, где мне случается считать обгоревшие спички, так как старушка Мариэта частенько забывает вытряхнуть ее. Милая старушка Мариэта, вероятно, сделает мне мой последний туалет, когда меня положат на эту постель, на отличной белой простыне, правда, уже стиранной, потому что моя тетушка не станет без надобности разрознивать одну из новых пар. Конечно, моя тетушка и Мариэта стары, но я чувствую, что в них заключено что-то вечное. Они составляют часть П., как улицы, дома, деревья. Может быть, когда-нибудь покажется, что они умерли, но в П. всегда будут некая г-жа де Шальтрэ и некая Мариэта, в точности похожие на тех, что живут сегодня. В них воплощена Провинция, а Провинция вечна. Все преходяще, но она не преходяща!
Я замечтался, и папироса моя потухла. Придется затратить лишнюю спичку! Положительно, я никогда не буду настоящим провинциалом. У меня нет необходимых добродетелей. Однако вот уже два года, как я здесь, два года, как эти часы продолжают свое тиканье, и два года, как бегут их стрелки! Когда же, наконец, я отучусь смотреть на их кружок и справляться с календарем, как будто час и дата имеют какое-нибудь значение для меня и как будто завтра может внести какое-либо изменение в то, что произошло сегодня? Нет, я не дошел еще до того состояния, до какого мне нужно дойти. Но это наступит, это наступает. В один прекрасный день часы остановятся, и я даже не замечу этого. Листок оторвется от дерева, и я не буду следить глазами за его падением, и так будет лучше, так будет лучше.