Проводник электричества
Шрифт:
Он видел Машу всю, всех возрастов, всех состояний, в которые неуловимо, неудержимо превращалась вот эта быстрая и вольная вода, его просторно клокотавшая в аорте, нагульновская, кровь, сгущенная до плотности живой и пухлой, со складочками, печки… ускоренная, вскрученная, взвинченная тут же до струнной звонкости подросшей вымахавшей девочки, которая шагнула раз-другой на бьющихся носочках и полетела, не принадлежа обыкновенной жизни, — над смрадом, над дерьмом, над грязью, над кормушкой… и эту дочь свою, и ту он видел сразу, одновременно… которая, смеясь взахлеб, подует на ладошки, сложенные лодочкой, поднимет, выдует жирный от блеска радужный пузырь; тот
Приник к стеклу Нагульнов с радостной мукой — вжаться губами в рыхлые смеющиеся складочки, пощекотать живот, биение родничка почуять и хлебный запах на затылке, за ушами. Незаслуженность счастья, возвращенного дара душила: его, нагульновская, девочка лежала на спине, с тугой толстой повязкой, похожей на чалму, на полотенце после бани, со ставшим строже, отрешеннее, значительнее лицом, полупрозрачным, тонким, неподвижным, так что Нагульнов на мгновение даже испугался, но медсестра сказала, что его девочка уже пришла в себя и просто спит сейчас и будет долго спать, так нужно, так положено.
На темном мониторе цифрой счастья горели купоросно-голубые цифры — 65, и по сравнению с этой уверенной поступью — с крадущимися мягкими шагами не нараставшего, но и не убывающего пульса — столь мелким и ничтожным сделалось все то, что им, Нагульновым, владело, — достать, убрать под землю тех троих, воздать стократно им, казнить их медленной и лютой.
«Простить» — впервые пронеслось в его сознании искрой, вот новое понятие из вообще иной системы координат; он никогда и никого за сорок лет на этом свете не простил, всегда стараясь выйти в ноль в своих отношениях с миром и возвращая окружающей среде все время в равной мере то, что от нее он получал. Тебя ломают, давят, покушаются — такую им обратку кинь, чтоб лимфа брызнула, сломай хребет, и кости размечи, и погреби собачьим погребением.
Казалось, еще дление кратчайшее, и он сломается, простит, но вспомнил — беззащитность, боль… и как быть с тем, что эти упивались безнаказанностью, силой, неуязвимостью своей… да и вообще еще необходимо разобраться, ответы на вопросы получить недостающие; Нагульнов развернулся, промычал сквозь маску благодарность и быстрыми широкими шагами в обратный путь пошел — как будто опасаясь обернуться и размякнуть, боясь впустить в себя вот эту слабость, вот это новое умение — прощать.
Он отдал маску, шапочку, халат, стянул и выбросил в помойное ведро бахилы и вместе с ними — колебания свои, вот эту вот слабость, рабье утешение, что продают терпилам в церкви по рублю.
Всех закопать
1
Дорога оказалась плотно закупоренной: машины ползли и надолго вставали; Нагульнов потерпел немного, вывернул и носорогом, танком попер по разделительной.
«Гайцы» не трогали, читали номера нагульновского крейсера, по памяти сверяясь с длинным списком особенных людей — работников управ и префектур, милицейских чинов и друзей милицейских чинов; поток немного растянулся, стало посвободнее, Нагульнов перестроился, втопил и полетел — единое целое с тонной мотора, подвески, железа; поглядывал на парня этого, Ивана: встряхнули того здорово — сознание пошатнули, хребет вот становой, мужское, человеческое «я»; столкнули в лобовую, поставили впервые перед лицом звериной правды действия — кость в кость, лом против лома; после такого прежним остаться не получится.
Взял к тротуару, притормаживая у «Крошки-Картошки»; Якут, перестав ковыряться пластмассовой вилкой в корытце, шагнул из-под тента к машине, дожевывая.
— Выходи, — толкнул Нагульнов Машкиного парня взглядом. — Принес, что просил?
Якут кивнул, сглотнув последний ком, и вынул из-под мышки папочку, достал листки из личных дел и разложил их на капоте.
— Вот два капитана, смотри. Кто из них? Узнаешь? — Плохие, мелкие и смазанные были на распечатках фотографии.
Мальчишка, задрожав и не командуя лицом, пригнулся.
— Вот он! — пожаловался писком.
Нагульнов проткнул, пригвоздил вот это собирательное будто безлико-протокольное лицо офицера милиции: короткая стрижка, торчащие уши, широкие скулы, славянский, русопятский блин, рабоче-крестьянская косточка, квадратный подбородок с ямкой, упорный взгляд в упор, который ничего, помимо напряженного внимания, не выражает.
Фотография лжет, глаза обыкновенно ничего не говорят: красавец с благородно-чистыми чеканными чертами законченной мразотой может оказаться, законченный дегенерат на вид, свиное рыло, рожа людоедская — наоборот, нормальным мужиком, который жестко держит себя в рамке.
— Так это точно или «точно»? — Нагульнов посмотрел второго, худого, пучеглазого, усатого, лет сорока пяти, такого работягу, папку двух взрослых дочерей.
— В глаза ему смотрел в упор.
— Шкуратов, капитан. Какой-то новый. Почему не знаю? Знаком тебе, Якут? Смотри еще. Еще кого-то узнаешь? — Нагульнов разложил листки сотрудников: майора, лейтенантов.
— Нет, только этого.
Мальчишка больше был не нужен. Композитор — подавно. Нагульнов взял трубку:
— Алло, капитана Шкуратова. Нету? А где? На выезде? Где? Ты че там проблеял? Майор Острецов, УСБ — вот кто его ищет. Что там у вас вчера произошло? Вчерашней ночью? Ну не на даче же — в отделе у тебя, в отделе. Ты адрес, адрес мне диктуй, если не хочешь из-за пульта вылететь в два счета.
— Да, Толь, чуть не забыл, считай, о главном, — спохватился Якут виновато. — Мы тут пошустрили по местным окрестностям. И вот нашли. — Якут полез в карман и вынул, как драгоценность величайшую, разорванный надвое паспорт, в засохших грязевых потеках, с отпечатком рифленой подметки на странице с фотокарточкой и Ф.И.О.
— Вот это, парень, правосудие, которому ты показания дать собрался. — Нагульнов Машкин паспорт показал Ивану. — Якут, где ваша тачка? За нами в Рязанский проезд…
Уже ползли меж гаражами, шурша колесами по гравию; в далеком закутке, в аппендиксе мытарились горбатые фураги и кожаные куртки патруля — «калашниковы» на предохранителях. Лохматый седовласый хмырь сидел спиной к гаражной стенке, из ссадины на темени текла и заливала морду кровь, била в глаза горящим суриком.
Два опера в гражданском согласно-недовольно повернулись на шорох шин и рокот мощного мотора: один — пока или уже никто, второй — Шкуратов, морда с фотографии, прямой огненно-рыжий чубчик, широкий лоб, квадратный подбородок с ямкой, упорные глаза слегка навыкате, умевшие давить на супротивника, — стандартный милицейский человек, блюститель своей шкуры и поживы, спокойно-полновластный держатель привокзальной территории и Красносельского района, привычным махом собирающий положенную дань со всех насельников удела, который получил в кормление.