Проводник электричества
Шрифт:
Он бросил их, папашка, и двинулся по длинному пустому коридору — разогнанным катком. Камлаев примостился рядом со сгорбленным Иваном, хотел было тронуть того за плечо; рука уже качнулась, чтобы исполнить ритуал участия, но вдруг замерла, опустилась на лавку.
— Винишь себя — не надо.
— Я должен был, должен… — Иван прошипел, — и я им дал с ней сделать это… дал бить, насиловать, убить… вот кто я, как мне?.. я думал, с ней… ну, быть… вот так идти за руку долго, жизнь, — затрясся, загнулся от бьющего, рвущего хохота, — вот вместе, за руку, беречь… я, я — беречь… — он хохотал и прерывался на измученные судорожные вздохи, — а тут вот так… одним ударом… и
— Это ты не поймешь. — Камлаев взял его за ворот, притянул: пульсировал, бил, изводил его мрак, сознание тающей бессмысленной жизни, вот эта мерзость запустения, вот эта разорение собственной рассоренной любви… — Послушай, Ванька, это зарастет… это не то, за что себя казнят… прощают не за это… она поймет тебя мгновенно, она тебе слова не скажет… да-да, тебе, возможно, еще противнее станет от ее прощения… но ты же дрался, ты не убежал… кого угодно бы сломали, тебя, меня, его, папашку Машкиного… как говорится, против лома… но ты ж не убежал, а я, представь вот, убежал… я три последних года, пять бежал от собственной жены, и это, сука, не метафора… а ты… ну что ты?.. она ж жива, поправится, поставят ей на место кость, все зарастет, как на собаке… зато Бог не накажет тебя за прожранную душу, тебя еще рано за это наказывать. И ты, пока живой, беги… к ней, к ней беги. Возьми ее, женись, поправится вот только, и сразу обрюхать… вот только сразу… корпеть над атласами, трупами это тебе не помешает… быть может, только подхлестнет… чтоб ни секунды не осталось времени совсем на то, чтоб разогнуться, принадлежать себе, свободным быть, чтобы ты сразу не один, наверняка, надежно, жаропрочно, вот так, чтоб старшему вещички в школу и младшенькой сапожки, понял? Иначе пропадешь, желания сожрут тебя, твое же собственное «я» тебя сожрет, и это будет мрак, Иван… когда один, когда без кого бы то ни было. Все только начинается, дурак, а не уже закончилось, все еще только будет… чего ты? вот она живая, с тобой, ты с ней, с хорошей девочкой Машей… считай, что это просто была авария всего лишь, крушение поезда… — И ничего в нем больше не осталось.
4
— Нагульнова Мария Анатольевна.
— Да-да, а то тот парень, который с ней, он мог назвать нам только имя. Ни документов не было, ни телефона, ничего. Вы успокойтесь или как… воспряньте. Отбой тревоги, так и можете считать. Да, черепная травма с утопленной трещиной… по сути, рядовая операция, со вскрытием черепа и устранением разрыва вены. Прогноз благоприятный, единственное что восстановительный период… ну, в общем вашу девочку, конечно же, еще придется подержать. Недели две минимум, а там как пойдет… процесс выздоровления, процесс выздоровления.
— Следы насилия?
— Да вы поймите, такие травмы, они бывают при падении с довольно серьезной высоты — метров с пяти, трех минимум… к примеру, с лестницы. А как упала — кто вам скажет, если, конечно, сам не видел? Свидетели нужны. Возможно, кто-то и толкнул. Ну, в состоянии опьянения, конечно, в основном. Рана достаточно чистая — ну, то есть скорее в помещении все случилось, чем где-то на улице, да. Ушибы, гематомки небольшие есть, царапины, но это до падения все, до травмы основной.
— Другие повреждения, — он будто кляп усиливается выпихнуть. Несметное множество раз подобное бросал, выплевывал на пистолете-пулемете — другим, про других, протокольно, допросно, машиной воздаяния и расправы… цеплялись просто шестеренки за другие, скрипели рычаги и раскрывались и сжимались жвалы.
Врач вскидывает голову, задумываясь:
— Нет, насчет этого — нет. Я не эксперт-криминалист, конечно, или там кто, но вот на первый взгляд, каких-то характерных повреждений, насколько я могу судить… нет, ничего такого нет. И вообще вы знаете, ей крупно повезло… благодарите Бога, грубо говоря… что так все вовремя… что рядом люди, да, что «Скорая»… и что такое повреждение, не самое страшное, в общем, из тех, которые могли быть при падении. Ей повезло. Вот это главное — что жизни ничего не угрожает. Что снова на ноги.
— Я что-то вам должен? Или купить там что-то, может быть?
— Должны? Должны вы радоваться, папа.
Да, радоваться, верно. Пустое, как сосисочная оболочка, безжизненное «радоваться» — не передает, это «радостью» мелко назвать. Это твоя вернувшаяся жизнь, это твоя опять потекшая по жилам кровь, свет, озаривший горячо все бытие глубже младенчества и дальше будто гроба… это весь мир, будто опять вернувшийся к порядку, к какой-то изначальной справедливости.
— Могу я увидеть?
— Простите, нет, сейчас не можем предоставить вам такой возможности.
— Послушай, доктор, я прошу… благодарность моя в пределах возможности будет… возможностей же у меня немерено.
— Послушайте и вы, у нас не детский сад, а отделение интенсивной терапии.
Нагульнов нагнулся, уперся ладонями в стол и выдохнул в ухо, в лицо эскулапу:
— Прошу тебя — одним глазком. Вошел и вышел, все. Ну, запакуй меня стерильно. Необходимо мне… ну, должен понимать. Ни разу в жизни не просил — сейчас тебя прошу…
В глухом халате, в маске, в шапочке, в бахилах и под конвоем медсестры он проникает в отделение интенсивной: пустая белизна, сияющие плитки, отсеки фантастического будто корабля, задраенные наглухо, безлюдный стеклянно-стальной дезинфицированный мир; два десятка страдальцев — за стеклянной стеной, опутанных тугими проводами датчиков и капельниц; цельная кровь и плазма неуследимо движутся по пластиковым внешним искусственным сосудам, питают ослабевшее до предпоследнего предела, порушенное, собранное вновь и сшитое, заштопанное тело; обритые и туго забинтованные маленькие головы, небритые щетинистые морды бойцов, уложенных убийственным ударом, опухшие и с темными мешками под глазами — бомжей, прилегших отоспаться в сухом коллекторе, на теплом чердаке; совсем еще детские лица, припухлые и нежные, — малец какой-то кувыркнулся на мопеде, дурилка, суповой набор на скорости за сто средь тяжеленных мощных и бокастых джипов.
На страже возле каждой койки стоят серо-стальные или белые, готовые заистерить, запикать суматошно, предупредительно, призывно, аппараты — мигают сквозь стекло раскаленными капельками зеленого и золотого электричества; по ярко-синим мониторам тянутся кривые чужих, неведомых, не нужных Железяке жизней — без конца и начала, пока не разгладятся в снежно-прямую, но не сейчас, мы просим, не сейчас, не отдавайте нас туда, дайте еще пожить, под небом, под березками, со слабым вкусом мутной смолки, снятой с вишневого ствола и взятой на язык.
Под специальным покрывалом, антисептическим, казенным, тянулось длинное и тонкое родное, будто совсем такое, которое купал, выглаживал, выхаживал, тер губкой, делая для смеха пузыри и пенистую шапку на маленькой головке с шелковистыми волосиками… и каплю мыльной пены на нос, в ней тоже радуга… крупнозернистой теркой, наждаком прошлись как будто по нутру Нагульнова в миг узнавания пяток, щиколоток… ударили под вздох, все вынув разом из него и тотчас же на место возвратив, вогнав, как лезвие складного в рукоять.