Проза Лидии Гинзбург
Шрифт:
В конце 1920-х годов случились кризис формальной школы и ее разгром идеологами-марксистами, повлекший за собой закрытие Института истории искусств и окончательные меры, путем которых формалистам заткнули рот в 1930 году [74] . Еще до этих событий, в 1928 году, Гинзбург отчислили из очной аспирантуры Ленинградского государственного университета (где она начала учиться под руководством Эйхенбаума) «ввиду недостаточного применения [ею] марксистского метода» [75] . В декабре 1929 года в Институте истории искусств марксистский идеолог из Москвы Сергей Малахов устроил Гинзбург разнос за статью о поэзии Веневитинова [76] . Малахов, планировавший опубликовать в журнале «Красная новь» статью с осуждением «воинствующего идеализма» Гинзбург, считал, что его миссия – «стереть ее с лица земли» (как выразилась сама Гинзбург). Гинзбург была уязвлена тем, что Малахов публично пригвоздил ее к позорному столбу, а другой марксист (Яков Назаренко) распространял слухи об этом; но намного сильнее ее возмутило то, что ее учителя не пришли на это мероприятие и не помогли защитить ее от критики (она полагала, что им было заранее известно о намеченной атаке). Она обменялась с Эйхенбаумом и Тыняновым серией писем, в которых объявила, что перестает быть их ученицей; после этого Тынянов забрал из задуманного сборника свою статью, явно отказавшись публиковаться под одной обложкой с Гинзбург [77] .
74
Классическое описание событий см. в: Erlich V. Russian Formalism: History and Doctrine. 3rd ed. New Haven, CT: Yale University Press, 1981 [1955], особенно р. 118–139. Русский перевод: Эрлих В. Русский формализм. История и теория. СПб.: Академический проект, 1996. См. также то, что Кэрол Эни (Carol Any)
75
Эйхенбаум тоже был временно отстранен; это стало последствием состоявшегося в марте 1927 года «диспута» между основными лидерами формалистов и некоторыми марксистами, представителями университета. Об истории взаимоотношений Гинзбург с университетом в те годы см. комментарий Дениса Устинова в публикации «Письма Л. Я. Гинзбург Б. Я. Бухштабу» (С. 345, 385–386). См. также: Российский Институт истории искусств в мемуарах / Сост. И. В. Сепман. СПб.: РИИИ, 2003. С. 266. О диспуте с марксистами см. публикацию и примечания Дениса Устинова: Материалы диспута «Марксизм и формальный метод» 6 марта 1927 г. // Новое литературное обозрение. 2001. № 4 (50). С. 247–278. Словосочетание «ввиду недостаточного применения марксистского метода» можно найти в комментариях Дениса Устинова к письмам Гинзбург к Бухштабу (С. 345). Он приводит ссылку на архивные материалы: ПФА РАН. Ф. 302. Оп. 2. Ед. хр. 62. Л. 14, 16.
76
Статья Гинзбург называлась «Опыт философской лирики (Веневитинов)» и была опубликована в сборнике «Поэтика», составленном В. Жирмунским (Л.: Academia, 1929. С. 72–104). Об истории Института истории искусств в этот период его уничтожения см.: Кумпан К. А. Институт истории искусств на рубеже 1920–1930-х годов // Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде. По архивным материалам. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 8–128. Кумпан пишет: «Судя по известному письму Л. Я. Гинзбург В. Б. Шкловскому от 17 января 1930 г., Малахов на заседании ЛИТО громил сборник „Поэтика V“, в частности опубликованную в нем статью корреспондентки „Опыт философской лирики (Веневитинов)“» (цит. по: Новое литературное обозрение. 2001. № 4 (50). С. 315–316; дата на письме 1929 г. – описка корреспондентки, поскольку «Поэтика» в январе 1929 года еще не вышла). В начале 1930 года Малахов был секретарем Словесного отделения, но ни в комиссиях по обследованию, ни в комиссиях по чистке не участвовал, хотя в прессе и ИРКе продолжал громить «формалистов» (см. упоминания об этом: Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство – СПб, 2002. С. 97, 106; Кумпан – Там же. С. 62–63.
77
См. письмо Гинзбург Шкловскому в: Устинов Д. Формализм и младоформалисты. С. 314. См. также: Савицкий С. Спор с учителем: начало литературного/исследовательского проекта Л. Гинзбург // Новое литературное обозрение. 2006. № 6 (82). С. 129–154.
Еще до того, как разразилась окончательная катастрофа, у младоформалистов, особенно у Гинзбург, осложнились отношения с «метрами» ввиду интенсивной борьбы «отцов и детей», колоссального политического нажима, а также того факта, что сама Гинзбург обратилась к социологическим методам [78] . Этот разрыв с учителями (особенно с Тыняновым) оставил в ее душе глубокую рану, но Гинзбург тщательно это скрывала и никогда, даже в последние годы жизни, не предавала случившееся огласке. Хотя в личных отношениях она отдалилась от своих учителей, но всю жизнь хранила им верность и оставалась близка к их интеллектуальной традиции, не считаясь даже с риском испортить свои профессиональные перспективы [79] .
78
Запутанные отношения между младоформалистами и их учителями, существовавшие в свете того, что сами формалисты-учителя ориентировались на радикальное новаторство, исследуются Денисом Устиновым в его статье «Формализм и младоформалисты». Дополнительной причиной разрыва, полагала Гинзбург, было ошибочное мнение ее учителей, будто она попала под интеллектуальное влияние Виктора Жирмунского – составителя книги, где была опубликована ее статья о Веневитинове (Гинзбург умоляла Тынянова понять, что она его ученица, а для Жирмунского всего лишь друг). Гинзбург объясняет этот конфликт племяннице в письме, которое процитировано в мемуарах Соколовой. В своем роде это комментарий к найденному Соколовой письму, которое прислала Типоту Лена Гернет, дружившая с ним и его сестрой Лидией:
«В 1930 разбирался конфликт между нами (младшими) и метрами. Причины у него были как исторические (неизбежно наступающий конфликт между учителями и учениками), так и психологические (они сердились на наше сближение с Жирмунскими и Гуковским, мы – на их равнодушие). Словом, налицо было все, чему полагается быть при разрывах любовных и академических.
Я тогда обладала еще способностью к сильным реакциям и реагировала письмами (огромными) – Борису Михайловичу с объяснениями и Шкловскому с объяснениями объяснений. Шкловский, как видишь, даже напугал родственников. От всей истории у меня осталось и хранится письмо Тынянова, весьма сердитое» (Соколова Н. В. Лидия Гинзбург, родня, знакомые. С. 42).
79
В январе 1930 года, откровенно рассказывая Шкловскому обо всем этом, Гинзбург написала: «Для меня война уже кончилась. Ликвидация была для меня глубоко личным внутренним поступком (поэтому и не следовало его опубликовать); она была ликвидацией ученичества, пафоса, годов учения, Института. Никаких внешних результатов она для меня, разумеется, не имеет, никаких внешних обязательств она с меня не сняла. В публичных выступлениях, в печати, в разговорах с посторонними людьми я сейчас также мало считаю себя вправе проявить неуважение, как два месяца тому назад. И это отнюдь не из „благородства“; тем менее из кротости… это потому, что для меня обязательства к традициям переживают обязательства к людям». Письмо Гинзбург к Шкловскому опубликовано Денисом Устиновым в «Новом литературном обозрении» (2001. № 4 (50). С. 315–319, цитата на с. 319). 1929 год в рукописи и публикации указан ошибочно: Гинзбург написала это письмо в январе 1930 года.
В 1932 году, оглядываясь на прошлое, Гинзбург осознала, что к 1928 году уже отбросила возвышенные надежды на то, что сумеет воплотить свои творческие устремления. Она четко обозначила три сферы деятельности, особенности которых продолжала изучать и ощущать на собственной шкуре последующие пять десятков лет: творчество, работа и халтура [80] . В 1930–1932 годах она написала начерно статьи о Прусте и «Записных книжках писателей», сама сознавая, что опубликовать их тогда было невозможно [81] . Попыталась заработать на жизнь детской литературой. В 1930 году подписала договор на детский детективный роман «Агентство Пинкертона», который после некоторых сложностей опубликовала в начале 1933 года [82] .
80
См.: Гинзбург 2002. С. 114–115.
81
См.: Там же. С. 414.
82
Официальная дата издания – 1932 год, но в записях Гинзбург сообщается, что первые экземпляры поступили в продажу в феврале 1933 года (ОР РНБ. Ф. 1377. ЗК VIII (1933). С. 1, запись датирована 18 февраля 1933 года). Сложности, с которыми столкнулась Гинзбург при работе над этой книгой, я рассматриваю в гл. 2.
В то время (и вплоть до 1970 года) Гинзбург жила в центре Ленинграда, в 1928 году официально прописавшись в квартире на канале Грибоедова (в доме сразу за Казанским собором). Это была коммунальная квартира, в которой Гинзбург занимала одну просторную комнату; в числе соседей были ее собеседник по интеллектуальным разговорам Григорий Гуковский, его первая жена Наталья Викторовна Гуковская (Рыкова) (умершая в том же году при родах), его брат Матвей и Селли Долуханова, сестра ее институтской однокурсницы Веты Долухановой [83] . В 1931 году Гинзбург поселила свою родню поближе к себе – перевезла из Одессы мать и дядю Марка (что помогло им спастись от надвигавшегося голода 1932–1934 годов на Украине) [84] . Гинзбург отгородила часть своей комнаты, превратив ее в маленькую комнату для матери, где та прожила вплоть до кончины в блокадном 1942 году. Тогда же Гинзбург помогла устроить дядю в солнечной комнате в пригороде Ленинграда – Детском Селе (бывшем Царском Селе, впоследствии городе Пушкине); там Марк Гинзбург прожил остаток жизни и скончался в 1934 году.
83
Она жила по адресу: канал Грибоедова, 24, квартира 5, на верхнем этаже. Переезд подтвержден письмом Гинзбург Типоту, датированным 21 октября 1928 года (РГАЛИ. Ф. 2897. Оп. 1. Д. 88. Типот Виктор Яковлевич). Соколова в мемуарах утверждает, что братья Гуковские, зная, что их принудят вселить дополнительных жильцов в их квартиру, загодя выбрали соседей по квартире сами: Гуковские «[решили] самоуплотниться (не ждать же, когда жилотдел их уплотнит, вселят кого попало)» (Соколова Н. В. Лидия Гинзбург, родня, знакомые. С. 22). Позднее братья Гуковские переехали на Васильевский остров.
84
Там же. См. также письмо Гинзбург Типоту, датированное 23 марта 1931 года (РГАЛИ. Ф. 2897. Оп. 1. Д. 88).
В 1935 году
85
В ее автобиографии не указано в точности, в каком году она перестала работать руководителем кружка на «Красном треугольнике». См.: Гинзбург 2011. С. 503–505.
86
Первоначально она планировала написать о «Толстом в 60-х годах», а затем выбрала другую тему диссертации – о лирической поэзии 30-х годов XIX века, но так и не воплотила эти планы. В январе 1932 года она написала: «Совсем не так давно, до смешного даже недавно, я впервые выговорила словами, что моя диссертация – книга о поэзии 1830-х годов – никогда не будет написана» (Гинзбург 2002. С. 99; запись опубликована ею в разделе «1931 год»). Ее планы учебы и исследований, в том числе описание задуманной ею диссертации, опубликованы и прокомментированы Денисом Устиновым (Письма Л. Я. Гинзбург Б. Я. Бухштабу // Новое литературное обозрение. 2001. № 3 (49). С. 380–383).
Живя в Ленинграде, Гинзбург уцелела в годы сталинского террора, хотя многие из ее друзей были арестованы и сосланы или казнены. Лишь один раз, в 1933 году, ее арестовали и две недели продержали под стражей в связи с делом, которое пытались завести на ее друга Виктора Жирмунского [87] . В своих эссе Гинзбург описывает 1930-е годы как время, которое в психологическом отношении было тяжелее, а в нравственном – сложнее, чем 1920-е годы. С одной стороны, строительство нового общества вселяло энтузиазм, порождавший у интеллигенции мучительное желание включиться в работу – желание «Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком» [88] . С другой стороны, были налицо ужасы коллективизации, голода, арестов и ГУЛАГа, вынуждавшие прибегать к таким стратегиям выживания, как «приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается» [89] . Гинзбург не причисляет себя к «завороженным» – тем, кого в сталинскую эпоху очень уж увлекла советская идеология; по ее собственному объяснению, идеология ее не заворожила, потому что устремления у нее были интеллектуальные, а не общественные или профессиональные [90] .
87
См.: Гинзбург 2002. С. 338–341.
88
Эта строка из стихотворения Пастернака «Столетье с лишним – не вчера…», где обыгрываются «Стансы» Пушкина 1828 года, цитируется в: Гинзбург 2002 (С. 116–117, 285, 289–290, 514).
89
Там же. С. 292–293. О нравственных сложностях Гинзбург написала: «Но парадокс в том, что, когда мы сочувствовали, мы были гораздо нравственнее – и в повседневности, и в политических мечтах, – чем потом, когда мы стали понимать и понимание оказалось смесью равнодушия и страха. Мы были нравственнее живым опытом иерархии высшего и низшего, пожертвования высшему низшим, что и составляет сущность этического акта» (Там же. С. 279).
90
Гинзбург 2002. С. 282.
Конец периода «Бури и натиска» в жизни Гинзбург и крупные перемены в социальном статусе и профессиональных амбициях способствовали ее литературной переориентации. Она перестала считать себя причастной к одной из стержневых культурных тенденций и все больше позиционировала себя как наблюдатель, пытающийся осмыслить ход истории. Если учесть, что в интеллектуальном и социальном отношении она была далека от «общего дела», Гинзбург почувствовала на собственной шкуре ту изолированность, «отторгнутость», в которой нет ничего от романтической позы, – это отторгнутость «практическая, буквальная, к тому же грозящая отнять кусок хлеба» [91] . С начала 1930-х годов неудачи, одиночество и маргинальность стали для Гинзбург ключевыми факторами ее литературной идентичности и автоконцепции. Она представляла собой маргинальную фигуру как писатель, не имеющий никаких надежд на публикацию своих произведений, как научный работник без постоянного места работы, живущий в тоталитарном государстве, как скрытая лесбиянка во все более гомофобном обществе, как еврейка в стране, где почти немаскируемый антисемитизм постепенно стал частью официальной идеологии, а дискриминация по национальному признаку укоренилась и сделалась устоявшейся практикой. На протяжении всей жизни Гинзбург не меняла отношения ко всем этим аспектам своей новой социальной роли: она была готова смириться с маргинальным статусом, но непреклонно отказывалась его идеализировать. Она была готова с достоинством терпеть лишения, но не соглашалась искать в них хоть толику утешения. Позицию Гинзбург и структуру ее новых литературных экспериментов предопределяла ностальгия по общественным нормам, которые благоприятствовали бы желанной для нее этике.
91
Там же. С. 289.
В 1930-е годы у нее сильно ослаб интерес к записным книжкам как жанру. Если ее записные книжки 1925–1930 годов занимают 816 страниц, то записные книжки за 1931–1935 годы вполовину меньше по объему – 376 страниц. В 1935 году она вообще прекратила их вести (последнюю записную книжку, после длительного перерыва, Гинзбург вела в 1943–1944 годах). Более того, меняется характер записных книжек. В 1930-е годы в них становится меньше забавных эпизодов, портретов великих деятелей культуры, блестящих шуток и острот, афоризмов и отрывков подслушанных разговоров, зато появляется больше мини-эссе, фрагментов и размышлений о социальных вопросах и экзистенциальных проблемах. Возможно, Гинзбург стала воспринимать некоторые из этих эссе и фрагментов скорее как наброски для произведений в более крупных жанровых формах, чем как завершенные вещи.
Первое «повествование» Гинзбург (термин «повествование» она ввела позднее, чтобы дать определение этому типу промежуточной литературы) – «Возвращение домой» – написано в период между 1929 и 1936 годами, а для публикации датировано 1931 годом [92] . В нем она анализирует психологию любви и эмоциональную фактуру встречи и расставания влюбленных на фоне различных пейзажей. В конце 1930-х годов были написаны еще как минимум два повествования, в них анализировались личные переживания Гинзбург в связи со смертью знакомых, друзей и близких родственников («Мысль, описавшая круг» и «Заблуждение воли»). В конце 1980-х Гинзбург запишет диалог, в котором сформулированы особенности ее наследия как прозаика:
92
Публикуя этот текст в 1989 году в книге «Человек за письменным столом» (Л.: Сов. писатель, 1989), Гинзбург датировала его 1931 годом. Ранее, в книге «Литература в поисках реальности» (М.: Сов. писатель, 1987), она датировала его 1929 годом. По-видимому, вторая дата – исправленный вариант первой.
Вот человек написал о любви, о голоде и о смерти.
– О любви и голоде пишут, когда они приходят.
– Да. К сожалению, того же нельзя сказать о смерти [93] .
К моменту, когда она сделала эту запись, Гинзбург уже опубликовала или готовилась опубликовать большую часть своих «повествований». Но читательской аудитории оставалось неизвестно, что на ранней стадии они задумывались как части большого объединенного произведения, которое Григорий Гуковский приветствовал, сочтя крупным романом [94] . Гинзбург, всю жизнь высоко ценившая Льва Толстого, дала этому квазироману название «Дом и мир»: «мир» – в смысле «окружающий мир», «вселенная» [95] . Это произведение она мыслила себе как что-то вроде дневника-романа, где описывались бы ее поколение и ее социальная среда – то, что в другом месте в записных книжках она назвала «гуманитарная интеллигенция советской формации и неказенного образца» [96] .
93
Гинзбург 2002. С. 336.
94
См.: Serman I. Writer-Researcher // Canadian-American Slavic Studies Journal 19, 2 (1985). Р. 187–192.
95
См.: «Никто не плачет над тем, что его не касается»: Четвертый «Разговор о любви» Лидии Гинзбург / Подгот. текста, публ. и вступ. ст. Э. Ван Баскирк // Новое литературное обозрение. 2007. № 88. С. 154–168. См. также гл. 2 и 3 этой книги.
96
Автограф эссе 1933 года, написан на отдельных листках, вложен в папку вместе с записной книжкой Гинзбург, ЗК VIII-2 (сент. – нояб. 1932). ОР РНБ. Ф. 1377.