Прозой. О поэзии и о поэтах
Шрифт:
Основываясь на фактах биографии Иосифа Бродского, на дельных замечаниях авторов предисловий к его книгам, но более всего на самом материале его поэзии, на стиховой и языковой материи, Павел Едлина анализирует «случай» Бродского: были, вероятно, и есть поэты, даже официальные, которым случалось написать стишки поострее, погражданственнее, но в Бродском (очень сжато излагаю ход рассуждений П.Едлины) была та стихия, которую советской власти было невозможно «освоить».
Из поэзии Бродского «не вывести никакой освободительной “программы”, не следует и ожидать, что на ее философском фундаменте (религиозном в глубочайшем смысле слова) возникнет какой-то план бренного или окончательного “освобождения человека”. (…) Полноты человеческой личности мы должны достигать сами – каждый для себя, но никогда – против других. Только так мы можем “поделиться” свободой. Та “часть речи”, которая получена как прибыль от жизни, – она-то и есть частица свободы».
В
Фигуры высшего пилотажа
(…)
– Давали ли стихи Бродского какие-либо импульсы к появлению ваших собственных стихов?
– Я не могу сказать, что это было. Я могу сказать, как я относилась к его стихам. Мне они очень нравились. Но первые два года это не был еще тот уровень… Хотя, скажем, «Шествие» я очень любила, но не целиком. Бродский для меня начинается с 1962 года всерьез – с «Шествия», с «Рождественского романса», со стихов того времени. Тут я как-то вот врубилась окончательно в Иосифа. Для меня есть разница между «Шествием» и «Петербургским романом», который читаешь, но это все учеба, учеба, учеба. А «Шествие», при всем, может быть, с сегодняшнего дня глядя, несовершенстве, – это Бродский. Это уже действительно Бродский. Он уже взлетел, он уже летит. Как летит? Может быть, он делает где-то там «бочку» или «мертвую петлю» не очень удачно, это не важно. Он делает эти фигуры высшего пилотажа. Это уже не учеба.
– Учитывая, что вы такие разные поэты, вы, видимо, и по сегодняшний день не всё принимаете у Бродского?
– Это я скажу. Дело в том, что я всегда ищу не стихотворение, а поэта. И тут я нашла поэта. И, в общем, я принимаю практически всё. Потом я где-то у кого-то разыскала… Безумно люблю «Зофью». Не «где-то у кого-то», а у Миши Мейлаха, который сказал: «Бродский не велел переписывать». Но я все-таки села и переписала, и распространяла. Пропагандировала я Бродского везде. Я помню, меня пригласили выступить в Институте востоковедения [ошибка памяти, на самом деле во ФБОН. – Прим. нынешнее], и после своих стихов я прочла большой кусок из «Исаака и Авраама». Я была страшно увлечена этой поэмой. И тогда уже поняла, какой у нас с Бродским разный подход. Один вечер мы с ним сидели у него в этой половинке полуторной комнаты, когда «Исаак и Авраам» не был еще целиком написан. Он мне читал куски, а другие подробно рассказывал. И вот этого я не могла понять. Это не для меня. Последний раз году в 61-м я пыталась писать что-то типа поэмы. Нет, этого я не могу. У меня совсем другой подход, Я думаю, что у нас единственное, что общего, – уже заглядывая в будущее, – это идея, что поэт – инструмент языка. Это слушание и служение.
– Подчинение?
– Подчинение, но не покорное подчинение. Не покорное, а такое, чтоб сам язык радовался.
– Вопрос о языке абсолютно центральный для поэтики и поэтической идеологии Бродского. И поскольку у вас с Бродским общая судьба жить вне родины, расскажите подробнее, что происходит с языком поэта в эмиграции?
– Вы не читали мое выступление «Язык поэта в изгнании» 9 ?
– К сожалению, нет. А где оно состоялось?
9
См. в этой книге в разделе «О себе». – Прим. нынешнее.
– Это было в Милане в 1983 году. Потом оно было напечатано в «Русской мысли». Дело в том, что есть очень интересная разница, которую я наблюдала между прозаиками и поэтами. Гораздо больше русских поэтов, живущих на Западе, знают язык той страны, где они живут, чем прозаики, Потому что для прозаика это опасно, а для поэта плодотворно. Я не знаю почему, но это так. Я знаю, что поэт в сражении с этим языком, со своим знанием чужого языка… Причем это сражение, при котором он берет
Я помню, мне сказал Алексис Раннит, очень давно сказал: «Вы знаете, я ни у кого не встречал такого словаря, как у вас». Я думаю, мой словарь в эмиграции стал больше. Думаю, что мы, поэты, вообще от эмиграции, от изгнания богатеем. Ну, конечно, если мы не растекаемся соплями – но мы не растекаемся соплями, скажем так, ни Иосиф, ни я, ни Леша Лосев. Если мы не начинаем просто описывать виды заграницы или просто ностальгировать. Поскольку мы покорны своему языку, то всё, что мы на стороне нагребем и завоюем, мы ему же приносим. И он, поскольку он нам благодарен, он нам еще больше даст. Он в нас начинает затрагивать какие-то нервные клеточки, которые, может быть, не работали. И это очень интересная история, потому что поэту не страшно в изгнании. В то время как нельзя сказать, что прозаик проверяется изгнанием.
– А какую роль играет знание чужого поэтического языка, будь то польской, французской или, как в случае Иосифа, английской и американской поэзии? Ведет ли это к обогащению поэтики, а не только словаря?
– Не только словаря, но и синтаксиса. Но поэтики как таковой – редко. Я думаю, для того чтобы влияла чужая поэтика, нужно родиться в стихии двух поэзий.
– Но у Бродского, может быть потому, что он преподает английскую поэзию и так хорошо ее знает и любит, можно проследить именно в плане поэтики английскую струю.
– Это может быть, но, с другой стороны, он же находит в ней свое, а не то чтобы обогащается всей английской поэтикой. Он находит в ней свое.
(…)
– Вернемся к Бродскому и к вашим взаимоотношениям с его поэзией. Какие у вас с ней точки соотнесения и отталкивания?
– Я вам скажу, какие вещи я не принимаю, и очень резко.
Поскольку я очень люблю Бродского, я нахожу у него вещи, которые в другом бы случае меня оставили равнодушной, но у него я их резко не люблю 10 . Это «Из Школьной антологии» и «Горбунов и Горчаков». Потом Иосиф уехал. Стали приходить его первые новые стихи. Я опять балдела. Я его стихи перепечатывала, друзьям в лагеря посылала. Потом я сама выехала. Один раз у нас с ним был замечательный телефонный разговор. Он прислал очередные стихи в «Континент» и спрашивает: «Ну, как стишки?» Я говорю: «Очень хорошие». А сама как-то внутренне робко думаю: «Чего я суюсь со своими оценками к занятому человеку». Но я сказала ему: «Ты знаешь, Иосиф, последние годы перед твоей эмиграцией твои стихи делились на те, которые мне очень нравились, и те, которые мне резко не нравились. Но с момента эмиграции мне всё невероятно нравится». Говорю и думаю: «Боже! Ну что за дура! Ну зачем я это говорю?» И вдруг Иосиф детским голосом сказал: «Правда?!» И я поняла, что ему это нужно было услышать. Бог ты мой! А я действительно боялась. Ведь в Америке или где-то там в Антарктиде все ему это говорят. А оказывается – никто. И я должна сказать, что я с этим и остаюсь.
10
Как следует из дальнейшего, мне следовало бы сказать «не любила». – Прим. нынешнее.
– Остаетесь с тем, что вам не нравится такой его шедевр, как «Горбунов и Горчаков»?
– А! Тут я должна рассказать такую историю, В прошлом или в позапрошлом году, когда я еще работала на радио «Свобода», была напечатана в журнале «Нева» повесть ленинградского писателя, очень порядочного человека, Михаила Чулаки. Действие происходит в психиатрической больнице на «Стрелке». Это такая очень честная повесть. И я сделала об этой повести передачу в двух частях. Сказала, что вот это та самая «Стрелка», описание которой есть у Александра Блока, та самая «Стрелка», где сидел в 1964 году Бродский. Готовясь к передаче, я решила выбрать кусок из «Горбунова и Горчакова» и зачиталась. То есть я поняла, что ту поэтику, которой я тогда не почувствовала, вдруг сейчас совершенно приняла. Раньше мне казалось, как будто его поэтика разделилась на два ручья. И ту поэтику, которую я раньше не принимала, теперь в этом едином потоке я принимаю, Может быть, чуть меньше, но «Из Школьной антологии» тоже. Это мой поэт. Это просто мой любимый поэт. Я действительно считаю, что это лучший живущий русский поэт, И лучший поэт вообще после Ахматовой и Мандельштама, то есть в этом промежутке я не вижу никого, кто мало-мальски приближался бы к ним.