Прозой. О поэзии и о поэтах
Шрифт:
– Таких утверждений не было. Наоборот, выражалась надежда, что мои дела на родине теперь пойдут хорошо.
– …Корреспондент спрашивает Чухонцева: «Судя по сообщениям печати, в апреле этого года вы встречались с поэтом на Международном конгрессе в США по проблемам мировой литературы. Не было ли это самым первым приглашением к сотрудничеству?» Чухонцев отвечает: «Да, это так. В беседе со мной Иосиф Бродский выразил желание, чтобы его стихи были опубликованы в “Новом мире”. Из тех, что написаны за последние пятнадцать лет».
– Это было не так. Чухонцев спросил меня, как бы я отнесся к тому, что мои стихи напечатают в «Новом мире». Я ответил, что в принципе не возражаю, а дальше действительно поставил условие, чтобы это не были давние стихи.
Можно, конечно, счесть,
“О его позиции мне сказать трудно. От американских писателей я знаю, что это человек, в общем-то, сдержанный в суждениях. Но при личной встрече я убедился, что он внимательно следит за развитием нашей поэзии и своей поэтической родиной по-прежнему считает Россию”.
Трудно спорить и с тем, что говорит Чухонцев о самой поэзии Бродского, – не потому, что его суждения бесспорны: они как раз довольно спорны, но в них выражена его личная оценка творчества Бродского.
Однако в заключение интервью Чухонцев говорит следующее:
“Могу сообщить, что стихи Иосифа Бродского, как и запланировано, будут напечатаны в декабрьской книжке «Нового мира». Состав публикации согласован с автором”.
Что скажет на это автор?
– Вчера, 21 ноября, я послал Чухонцеву телеграмму. По-английски. Я приблизительно перевожу ее текст: «Я категорически возражаю против того, как выбраны стихотворения, предназначенные к публикации в декабрьском выпуске вашего журнала. Я просил бы вас переменить состав в соответствии с пожеланиями, выраженными во время нашего телефонного разговора в этом месяце. В противном случае я просил бы вас оставить эту идею». Примерно так. В общем, я написал, чтобы они или изменили состав, или похерили всю публикацию. Разговаривал я с ним неделю, самое большее дней десять назад, уже после нашего с тобой разговора. Он мне сообщил состав – меня выбор действительно не устраивал. Я сказал: хотя бы выбросьте одно – поставьте другое стихотворение. Он говорит: да нет, никак, это очень трудно.
– Но, может быть, теперь он действительно выполнил твою просьбу, заменил стихотворение и имеет право сказать, что «состав публикации согласован»?
– Нет, не думаю.
Иосиф не хочет или не считает нужным сказать, о каком стихотворении идет речь, и я, не до конца еще превратившись в настырного журналиста, не задаю этого вопроса. Но, похоже, предложенное «на замену» лежит за пределами храбрости завотделом «Нового мира».
– Меня это все озадачивает, – продолжает Бродский. – Что такое? Как говорится, «при живом муже»! Могли хотя бы верстку прислать… («передо мной верстка его стихов», – говорит Чухонцев «Московским новостям».) – Кроме того, они должны бы снестись с моим американским издателем: они же копирайт нарушают – Чухонцев сам это сказал. Издательство бы не возражало, но это же полагается сделать! А теперь вот, говорят, готовятся еще публикации в «Октябре» и в «Неве». И та же история: тот же травоядный выбор. Помнишь, как Анна Андреевна говорила: как ни печатать – они все одинаковые.
Помню, конечно. Помню, как Ахматова в последние годы своей жизни жаждала увидеть напечатанными свои новые стихи, а ее в который раз заставляли составлять «избранное». «Опять “Сероглазый король”, – устало говорила Анна Андреевна, – опять не на ту руку перчатку надела…»
Конечно, можно сказать, что у Иосифа иная ситуация: никаких «избранных» (кроме бесчисленного множества самиздатских списков) у него на родине не издано.
Из Стокгольма – с любовью
Стокгольм лежит, как это легко обнаружить на карте, чуть южнее устья Невы и чуть западнее устья Вислы. Последнее замечание связано с пристрастиями не спецкора, но самого лауреата: его связи с Польшей и польской поэзией общеизвестны, а в эти дни ему к тому же привезли оттуда охапку прессы – официальной, включая знаменитый «Пшекруй», по которому все наше поколение училось читать по-польски 8 (что сейчас крайне смешит наших польских друзей), с целой полосой, посвященной Бродскому. С исторической родины прибыл наконец долго ожиданный «Новый мир» с публикацией шести стихотворений, вызвавшей гораздо более неистовые восторги у западной прессы, чем у автора.
8
В интервью польскому журналисту Ежи Ильгу Бродский сказал, что, когда он был в ссылке, я подписала его на «Пшекруй», о чем я, естественно, уже успела позабыть. – Прим. нынешнее.
В Стокгольме Иосиф действительно был окружен любовью, и, наверно, это помогло ему, с его больным сердцем, выдержать все утомительное великолепие «нобелевской недели».
В Нобелевской лекции, с которой наши читатели уже знакомы, Бродский словно сконцентрировал всё, что имеет сказать, однако вновь и вновь: 8 декабря после лекции, 9-го после спектакля в Драматическом театре (инсценировки ленинградского процесса 1964 года), 11-го после чтения стихов в Доме культуры – ему приходилось отвечать в основном на те же вопросы, на которые он уже дал ответ в тексте лекции (то же происходило и во время многочисленных интервью). Он отвечал терпеливо, вновь и вновь повторяя свои сгущенные, но предельно ясные формулировки. Иногда всё-таки вопросы были выводами из услышанного, а не просьбой заново разъяснить уже и так ясно сказанное. Но и выводы, как оказалось, могут быть полярно противоположными. Об этом свидетельствовали два вопроса, заданные после лекции: «Не кажется ли вам, что ваша критика Запада напоминает солженицынскую?» – и: «Почему это у вас получается, что всё плохо только на Востоке?» На первый вопрос Иосиф ответил: «Да, пожалуй…», – на второй: «Думаю, что вы меня плохо прочитали» (лекцию он читал по-русски, шведский и английский переводы были розданы публике).
Кто слышал, как Бродский читает стихи, тот, взяв в руки текст, сможет приблизительно вообразить, как он читал лекцию. Это была та же его каденция, но без поддержки рифмы и метра полностью опирающаяся на смысловую и синтаксическую структуру текста. Напряженные повышения и падения (перед новым взлетом) голоса и тона с невероятной силой выявляли суть каждой фразы, оборота, слова. Слава Богу, это чтение было записано корреспондентами вещающих на СССР радиостанций и чуть ли не в тот же день пошло в эфир.
Всё это «вокруг да около» не менее важно, чем сама нобелевская церемония, но всё-таки главным днем было 10 декабря. 1700 человек заполнили Концертный зал; король, королева, восемь лауреатов, члены Шведской Академии, Шведской Академии наук, правления Нобелевского фонда сидели на сцене; на балконе над сценой играл Стокгольмский филармонический оркестр под управлением Николаса Клеобери; профессор Ларс Гилленстен, председатель правления Нобелевского фонда, произнес речь, посвященную трехсотлетию публикации ньютоновских «Оснований» – «книги, оказавшей решающее влияние на все области нашей западной культуры». Чередуемое с музыкой, началось вручение премий. Каждый лауреат выслушивал обращенную к нему приветственную речь – Иосифа Бродского приветствовал проф. Стуре Аллен, постоянный секретарь Шведской Академии. И вот король вручил и нашему лауреату нобелевский диплом и медаль – на следующий день фотография этой сцены появилась на первых страницах важнейших стокгольмских газет, а «Свенска дагбладет» дала ее под заголовком «Король и диссидент».