Прусский террор
Шрифт:
При встрече с Еленой Фридрих повел себя как всегда превосходно. Он поплакал вместе с ней, одобрил все, что она до сих пор делала, пообещал ей, что, несмотря на присутствие в городе и в доме пруссаков, ничто не помешает выздоровлению Карла, если ему суждено поправиться, и не омрачит его последние мгновения, если ему суждено умереть.
Он вошел в комнату вслед за Еленой; та объявила Карлу о приходе своего зятя. Карл узнал Фридриха и улыбнулся. Он попытался двинуть рукой, чтобы приблизить ее к руке Фридриха, но мускулы его руки только дрогнули. Рука осталась прикованной к месту, где она лежала.
— Дорогой Фридрих! — прошептал он в сторону. — Дорогая Елена!
Это были единственные слова, которые он смог произнести с тех самых пор, как к нему возвратилась хотя бы видимость речи.
Елена приложила палец к губам Карла, принуждая его замолчать: она ревновала его ко всякому слову, обращенному не к ней.
Бенедикт отвел Фридриха в сторону и в двух словах рассказал ему о том, как вели себя пруссаки в городе.
Пока генерал Штурм ел поданный ему роскошный обед, Фридрих вышел в город с намерением самому увидеть, в каком состоянии находился Франкфурт.
Узнав, что собрался Сенат, он пришел туда с тем, чтобы присутствовать там на заседании.
Сенат собрался для того, чтобы обсудить вопрос о двадцатипятимиллионной контрибуции. Он созвал управляющих главных франкфуртских банковских фирм. Все были единодушны в признании того простого факта, что собрать требуемые 25 миллионов флоринов просто невозможно.
Сенат, таким образом, заявил, что, ввиду невозможности удовлетворить выставленное ему требование, оставалось отдаться на милосердие генерала.
Выходя из Сената, Фридрих увидел, что на город были наведены пушки и у всех объявлений толпились люди.
В каких-то наскоро сколоченных бараках ютились целыми семьями люди, изгнанные из своих домов пруссаками; они, словно цыгане, устроились табором на площади.
Мужчины бранились; женщины плакали.
Одна женщина кричала: «Пусть за это отомстят!» То была мать, показывавшая своего ребенка лет десяти: рука у него была проколота штыком. Не ведая, что он делал, этот несчастный ребенок увязался за пруссаком, у которого к ружью было прикреплено письмо.
Ребенок спел ему песенку, сочиненную про пруссаков людьми из Саксенхаузена:
Warte, Kuckuck, warte
Bald Kommt Bonaparte
Der wird alles wiederholen
Was ihr habt bei uns gestohlen.
Это может быть переведено так:
Погодите, кукушки, чуть-чуть,
Бонапарт уже явится скоро
Все, что вы у нас отняли, воры,
Он заставит с лихвою вернуть.
Раздраженный пруссак ударил его штыком и нанес ему глубокую рану.
Люди, проходившие мимо, вместо того чтобы остановиться и кричать вместе с матерью, делали ей знаки замолчать, спрятать слезы и скрыть кровь ребенка. Вот насколько был велик их ужас!
Но не всюду пруссаки встречали такую же безропотность.
Один из них, живя и доме человека из Саксенхаузена, с целью устрашения своего хозяина посчитал, что будет уместно выложить саблю на стол.
Не говоря ни слова, тот вышел и через несколько минут вернулся с железными вилами и тоже положил их на стол.
— Что значит эта шутка? — спросил пруссак.
— Эх! — сказал житель предместья Саксенхаузен. — Вы захотели показать мне, какой у вас хороший ножик, а я хочу, чтобы вы увидели, какая у меня прекрасная вилка.
Шутка пруссаку не понравилась. Ему захотелось помахать своей саблей, а человеку из предместья Саксенхаузен — своими вилами. Пруссак был пригвожден к стене.
Проходя мимо дома Германа Мумма, барон Фридрих увидел, как хозяин его сидел у двери, обхватив голову руками.
Фридрих дотронулся до его плеча.
Мумм поднял голову и сказал:
— Ах, это вы, господин барон! А вы что, тоже из грабителей?
— Из каких грабителей? — спросил Фридрих.
— Да вот из тех, что перевернули мой дом. О! Вот-вот, полюбуйтесь, можете посмотреть на наш бедный фаянс, который мы коллекционируем уже три поколения подряд, и он переходит от отца к сыну. Он разбит! Мой погреб пуст! Вы понимаете, мы принимаем ежедневно подвести солдат и пятнадцать офицеров, и все как один — без ордера на постой, а на них на всех один мой казначей-эпилептик и пять человек прислуги. Вот, слышите?
И в самом деле, из дома долетали до улицы крики:
— Вина, вина! Или мы пушками сшибем эту лачугу! Фридрих вошел.
Чудесный дом бедняги Мумма превратился в конюшню. Ступать приходилось в месиво, состоявшее из вина, соломы и грязи. В окнах не осталось ни одного целого стекла; не было ни одного предмета, который бы не был изломан, стула, который бы не хромал.
— Ах, господин барон, — продолжал Мумм, — взгляните же на мои столь известные в городе круглые столы. Как подумаю, что на протяжении трех поколений честнейшие люди Франкфурта садились за эти столы, что за ними сидели и король, и несколько принцев, и весь Сейм и что еще и года не прошло с тех пор, как госпожа и фрейлен фон Бисмарк делали мне здесь комплименты по поводу моих прохладительных напитков!.. О господин Фридрих! Господин Фридрих! Пришли дни скорби… и Франкфурт погиб!
Фридрих не имел никакой власти и потому вынужден был присутствовать при этом бесчинстве, не произнося ни слова. И он был убежден, что ни генерал Рёдер, ни генерал Штурм не станут его прекращать. Он знал характеры обоих: Рёдер был неумолим. Штурм — сумасброден. Штурм был одним из тех старых прусских генералов, которые не привыкли встречать препятствия ни с какой стороны и просто сметали их со своего пути, когда те им попадались. Когда король поставил Фридриха при нем, то не Фридриха он рекомендовал Штурму, а Штурма — Фридриху.
По дороге Фридрих встретил барона фон Шеле, генерального директора франкфуртского почтового ведомства. Когда пруссаки вступили в город, тот получил приказ учредить черный кабинет, где будут вскрываться все письма и готовиться отчеты о тех из граждан, что высказывают враждебные прусскому правительству чувства.
Господин барон фон Шеле отказался подчиниться.
На смену ему только что приехал человек из Берлина, и вечером того же дня черный кабинет уже действовал.
Господин фон Шеле, видевший во Фридрихе скорее франкфуртца, чем пруссака, предупредил его об этой мере, ибо сам ее остерегался и склонял своих друзей к тому же.