Пружина для мышеловки
Шрифт:
– Зачем? – поморщился Андрей.
Ему совсем не хотелось читать подробные описания кровавых злодеяний человека, который стал его биологическим отцом. Стоп! Но ведь Лев Яковлевич уверяет, что никаких злодеяний не было… То есть они были, но совершил их вовсе не Олег Личко.
– А вы почитайте, вам будет любопытно.
– Я не хочу читать об убийствах детей, – резко ответил Мусатов, – независимо от того, кто на самом деле их совершил. Я – человек с нормальной психикой, я не могу получать удовольствие от такой, с позволения сказать, литературы.
– А вы про убийства и не читайте. Вы обратите внимание на доказательственную базу. Все обвинения Олега Петровича было построено на свидетельских показаниях одной молодой женщины, которая утверждала, что видела Личко рядом с детским садиком, из которого впоследствии пропал ребенок, и Личко якобы что-то там долго высматривал и даже задавал этой свидетельнице вопросы о порядках
– Зачем мне это читать? – тупо упирался Андрей.
Он не хотел. Он не просто не хотел вникать в эту историю, но не хотел читать описание страшных преступлений, он не хотел даже брать в руки бумагу, на которой все это написано. Он не хотел приближаться к Олегу Петровичу Личко, он не хотел сокращать дистанцию между собой и этих чужим, неизвестным человеком.
– А затем, что там указано имя этой свидетельницы.
Юркунс протянул руку к висящему на спинке соседнего стула пиждаку и вытащил из кармана несколько сложенных вчетверо листков папиросной бумаги.
– Вот, – он развернул листки и быстро пробежал глазами, – извольте: Шляхтина Е.В. К сожалению, здесь только инициалы, полное имя не указано, но ведь «Е»! Вы понимаете? Е! Елена!
– Или Екатерина, – буркнул Андрей. – Или Елизавета, или Ефросинья. Или даже Евдокия.
– Возможно, – вздохнул Юркунс.
Он вновь сложил листки вчетверо, но в карман не убрал, оставил на столе, и, как показалось Андрею, даже будто подтолкнул их в сторону гостя.
– Все возможно. И Екатерина, и Елизавета. Но возможно, что и Елена. И возможно, именно ее, именно эту Елену Шляхтину имел в виду Олег Петрович, когда без конца записывал однй и ту же фразу: «Не понимаю, почему Лена так поступила». Она оболгала его. Она дала следствию и суду ложные показания. И Олег Петрович не понимал, почему. Более того, они были знакомы, даже, позволю себе предположить, хорошо знакомы. В противном случае он написал бы «Шляхтина» или называл бы ее по имени-отчеству, как человека незнакомого, постороннего. Понимаете? А он всегда в своих записях называл ее Леной. И тут одно из двух, голубчик мой: или он имел в виду Елену Шляхтину, которая дала на него такие показания, или какую-то другую Лену из своего окружения, которую, вполне возможно, знала и ваша матушка. Вы ведь можете ее спросить, верно? И вы можете найти эту Лену и задать ей ряд вопросов, ведь так?
– Могу, – согласился Андрей. – Но зачем? Зачем мне это нужно? Кстати, а почему вы сами не спросили Олега Петровича, кто такая эта Лена? Вы поощряли его попытки разобраться и установить истину, вы сами это говорили, а такой простой вопрос не задали. Почему?
– Потому, голубчик мой Андрей Константинович, что мне не нужно было в этом разбираться. И мне не нужна была истина. Что я стал бы с ней делать? Пошел бы в прокуратуру и стал требовать возобновления дела? На каком основании? На основании бреда психически больного с неснятым диагнозом? Не забывайте, все это происходило до девяносто первого года, когда власть партии и КГБ была еще очень сильна, а любому психиатру в те времена было известно, что такие липовые диагнозы без их прямого указания не ставились. Что же я, враг самому себе? Я не правозащитник и не камикадзе, я старый врач, который хотел спокойно работать до самой смерти в своей тихой больнице на своей хлопотной должности. И у вас нет права меня упрекать.
– Да я и не собирался, – пристыженно пробормотал Андрей, осознавший в эту минуту, как мало он в действительности знает о тех временах, которые условно назывались «при советской власти». – Мне жаль, если вам так показалось. Извините, Лев Яковлевич.
– Извиняю, – Юркунс махнул рукой, изображая жест великодушия. – Я поощрял Олега Петровича в его попытках разобраться, потому что для него это имело бы хороший терапевтический эффект. Родители не захотели взять его из больницы домой, и я понимал, что жить ему суждено одному. И либо он восстановится настолько, что его можно будет выписать, как говорится, «в никуда», и он будет жить самостоятельно, либо он не восстановится и проведет в моей больнице остаток жизни. А остаток этот, смею вам заметить, был весьма велик, когда Олег Петрович поступил к нам, ему еще и сорока лет не исполнилось. Мне не хотелось думать, что изначально здоровый человек проведет свою жизнь так безрадостно. В своих попытках разобраться он тренировал ослабенную память и логическое мышление, он заново учился связно мыслить и ясно излагать, и если бы ему удалось восстановить ход событий, это значило бы, что он может жить самостоятельно. А мне истина не была нужна. Более того, она была бы для меня в то время просто опасна. Многие знания – многие горести, а если попроще: меньше знаешь – лучше спишь. Потом, после смерти Олега Петровича, времена изменились, и истина перестала
– Да зачем?! – почти выкрикнул Андрей. – Зачем она мне, эта истина? Что я с ней буду делать? Что мне с нее толку?
– Голубчик мой, – Юркунс протянул руку и положил ладонь на пальцы Андрея. Рука у доктора была сухой и прохладной. – Я вовсе не призываю вас устраивать что-то вроде журналистского расследования, добиваться реабилитации Олега Петровича Личко и клеймить советские порядки. Если вы так подумали, то вы меня неправильно поняли. Я – психиатр, а не правозащитник, впрочем, я это уже говорил. И я отчетливо вижу, что истина нужна именно вам. Она нужна вашей матушке. В конце концов, она нужна покойным родителям Олега Петровича, который ушли из жизни, думая, что вырастили монстра, чудовище, которые провели последние годы своей жизни, изнемогая от стыда. Строго говоря, они в конечном итоге и умерли от стыда. Вы что же думаете, вы перестали по три раза в день мыться в душе, и это означает, что для вас вопрос исчерпан? Да ничего подобного! Вы бы видели свое лицо, когда я несколько раз позволил себе назвать Олега Петровича вашим батюшкой. А это ваше нежелание влезать в проблему, слушать мои доводы? А ваш страх перед этими вот бумажками? – он кивком головы указал на лежащие на столе листки судебного решения. – Вы ведь даже прикоснуться к ним боитесь. Вы не взяли их в руки, вы их не прочитали. Вы продолжаете отгораживаться от человека, который дал вам жизнь, вы не желаете признаваться себе в том, что в вас течет его кровь, вам это глубоко противно, вас это пугает, нервирует. Внешне вы вполне благополучный, упешный, здоровый молодой человек, а внутри у вас вот уже тринадцать лет бушует ад, который вы тщательно скрываете не только от посторонних, но и от самого себя. Вы – сын убийцы, монстра, чудовища, маньяка, убивавшего и насиловавшего маленьких деток. В вас течет та же кровь. Вы биологически связаны с этим кошмаром. Ваше подсознание живет с этим каждую минуту, каждую секунду, и если вы удачно скрываете эту адскую войну от внешнего мира, то это не означает, что войны нет. Скрывать-то можно, только ад от этого не заканчивается. Я даю вам в руки оружие, при помощи которого этот ад можно прекратить. Разве вы сами этого не хотите? Разве вы не хотите убедиться в том, что ваш отец – честный и психически здоровый человек, ставший жертвой системы? Разве вы не хотите перестать стыдиться его?
– Хочу, – пересохшими губами тихо произнес Андрей. – Но почему вы уверены, что все будет именно так? А вдруг окажется, что он действительно маньяк-убийца, а никакая не жертва?
– Не окажется, – твердо пообещал Лев Яковлевич, слегка сжав прохладной ладонью пальцы Андрея. – В том, что он не маньяк, то есть не психически больной, я абсолютно уверен. В этом вы можете не сомневаться. А если окажется, что он и в самом деле совершил какое-то преступление, то уж наверняка оно будет не таким страшным и отвратительным, как описано в решении. И вам будет не так стыдно и не так противно думать о своем отце, о человеке, которого любила ваша матушка и от которого родила вас. После этого ваша жизнь станет намного легче, это я вам обещаю.
Андрей чувствовал, что внутри нарастает непонятное сопротивление. Ему было неприятно слушать старого доктора, и неприятно было то раздражение, которое вызывали в нем слова Юркунса. Он не понимал сам себя, и от этого злился еще больше. Да что он себе вообразил, этот старый провинциальный докторишка? Что может вот так, пообщавшись с совершенно незнакомым человеком пару часов, выпив с ним по рюмке коньяку, за здорово живешь выворачивать его наизнанку и рассказывать ему правду о его душе? Чушь! Самоуверенное шарлатанство. Да как он смеет указывать ему, Андрею, что нужно делать, чтобы его жизнь стала лучше? Жизнь у него и без того очень даже неплохая, и без советов его непрошенных он как-нибудь обойдется. И с чего он взял, что Андрей постоянно думает о своем биологическом отце и стыдится его? Да он и не думает о нем вовсе, и до самой смерти не вспоминал бы, если бы не стажировка, не посольства и не свидетельство это дурацкое, которое приходится раздобывать всеми возможными способами. Вот получит завтра повторное свидетельство о смерти, отнесет в посольство – и все. И никакого Олега Петровича Личко в жизни Андрея больше никогда не будет, как не было его и раньше. И обсуждать тут нечего.
Он резко выдернул свои пальцы из руки Юркунса, сделав вид, что хочет налить себе коньяку.
– Я понимаю, – неожиданно мягко заговорил доктор, – вам мои слова кажутся странными и неуместными. Вы хотите возразить мне, что и без того не думаете о своем отце, нет у вас в голове таких мыслей, и вам совершенно все равно, что с ним когда-то там, в незапамятные времена, произошло, потому что этого человека никогда не было в вашей жизни и уж больше не будет.
Андрей ошарашенно посмотрел на него и машинально опустошил одним глотком всю рюмку.