Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)

Конрад Джозеф

Малаец, который привез Тамб Итама и девушку в Самаранг, также был здесь. «Он, Дорамин, был не так разгневан, как другие, — сказал он мне, — но поражен ужасом и изумлением перед судьбой человеческой, которая висит над головами людей, словно облако с громом».

Он рассказал мне, что по знаку Дорамина сняли покрывало с тела Дэна Уориса, и все увидели того, кого они так часто называли другом белого господина; он не изменился, веки его были слегка приподняты, словно он пробуждался от сна. Дорамин подался вперед, как человек, разыскивающий что-то, упавшее на землю. Взгляд его блуждал по телу сына, быть может, отыскивая рану. Рана была маленькая — на лбу. Ни слова не

было сказано; затем один из приближенных наклонился и снял серебряное кольцо с окоченевшего пальца. В молчании подал он его Дорамину. Унылый и испуганный шепот пробежал по толпе, увидевшей этот знакомый амулет. Старый накхода впился в него расширенными глазами, и вдруг из груди его вырвался отчаянный вопль — рев боли и бешенства, такой же могучий, как рев раненого быка. Величие его гнева и печали вселило ужас в сердце людей. После этого спустилась тишина, и четыре человека отнесли тело в сторону. Они положили его под дерево, и тотчас же все женщины начали протяжно стонать; они выражали свою скорбь пронзительными воплями. Солнце опускалось, и в промежутках между воплями слышались лишь высокие певучие голоса двух стариков, читавших нараспев молитвы из Корана.

В это время Джим стоял, прислонившись к пушечному лафету, и, повернувшись спиной к дому, глядел на реку, а девушка в дверях, задыхаясь, смотрела на него через двор. Тамб Итам стоял неподалеку от своего господина и терпеливо ждал того, что должно было случиться. Вдруг Джим, казалось, погруженный в тихие размышления, повернулся к нему и сказал:

— Пора кончать.

— Туан? — произнес Тамб Итам, выступая вперед.

Он не знал, что подразумевал его господин, но как только Джим пошевельнулся, девушка вздрогнула и спустилась вниз, во двор. Кажется, больше никого из обитателей дома не было видно. Она споткнулась и с полдороги окликнула Джима, который снова как будто погрузился в созерцание реки. Он повернулся, прислонившись спиной к пушке.

— Будешь ты сражаться?! — крикнула она.

— За что сражаться? — медленно проговорил он. — Ничто не потеряно.

С этими словами он шагнул ей навстречу.

— Хочешь ты бежать? — крикнула она снова.

— Нельзя бежать… — сказал он, останавливаясь, и она тоже остановилась, не отрывая от него глаз.

— И ты пойдешь? — медленно проговорила она.

Он опустил голову.

— А! — воскликнула она, не спуская с него глаз. — Ты безумец или лжец! Помнишь ли ту ночь, когда я умоляла тебя меня оставить, а ты сказал, что не можешь? Это было невозможно? Невозможно! Помнишь, ты сказал, что никогда меня не бросишь. Ведь я не требовала никаких обещаний. Ты сам обещал — вспомни!

— Довольно, бедная ты моя, — сказал он. — Удерживать меня… нельзя…

Тамб Итам передавал, что она захохотала громко и бессмысленно. Его господин схватился за голову. Он был в обычном своем костюме, но без шлема. Вдруг она перестала смеяться.

— В последний раз спрашиваю я, — с угрозой крикнула она, — будешь ты защищаться?

— Ничто не может меня коснуться, — сказал он с последним проблеском великолепного эгоизма.

Тамб Итам видел, как она наклонилась вперед, раскинула руки и побежала к нему. Она бросилась к нему на грудь и обвила его шею.

— Ах, я буду держать тебя вот так! — крикнула она. — Ты мой!

Она рыдала. Небо над Патюзаном было багровое, необъятное, словно открытая рана. Огромное малиновое солнце приютилось среди вершин деревьев, и лес внизу казался черным и страшным.

Тамб Итам говорит, что в тот вечер небо было грозным. Охотно этому верю, ибо знаю, что в тот самый день циклон пронесся в шестидесяти милях от берега, хотя в Патюзане только лениво дул ветерок.

Вдруг Тамб Итам увидел, как Джим схватил ее за руки, пытаясь разъять объятие. Она повисла на его руках, голова ее запрокинулась, волосы касались земли.

— Иди сюда! — позвал его Джим, и Тамб Итам помог опустить ее на землю. Трудно было разжать ее пальцы. Джим, наклонившись, в упор посмотрел в ее лицо и вдруг бросился бежать к пристани. Тамб Итам последовал за ним, но, оглянувшись, увидел, как она с трудом поднялась на ноги. Она пробежала немного, потом упала на колени.

— Туан! Туан! — крикнул Тамб Итам. — Оглянись!

Но Джим уже стоял на каноэ и держал весло. Он оглянулся. Тамб Итам едва успел прыгнуть вслед за ним, как каноэ уже отделилось от берега. Девушка, сжав руки, стояла на коленях в воротах, выходящих к реке. Недолго она оставалась в этой позе, потом вскочила.

— Ты лжец! — крикнула она вслед Джиму.

— Прости! — крикнул он.

А она ответила:

— Никогда!

Тамб Итам взял весло из рук Джима, ибо не подобало ему сидеть без дела, когда господин его гребет. Когда они добрались до противоположного берега, Джим запретил ему идти дальше; но Тамб Итам следовал за ним на некотором расстоянии и поднялся по склону в кампонг Дорамина.

Спускались сумерки. Кое-где мелькали факелы. Те, кого они встречали, казались испуганными и быстро расступались перед Джимом. Сверху доносились стенания женщин. Во дворе толпились вооруженные Буги со своими приверженцами и жители Патюзана.

Не знаю, зачем они все собрались. Были ли то приготовления к войне, мщению или отражению грозившего нападения? Много дней прошло, прежде чем народ перестал со страхом ждать возвращения белых людей с длинными бородами и в отрепьях. Отношения этих белых людей к их белому человеку они так и не могли понять. Даже для этих примитивных умов бедный Джим остается в тени облака.

Дорамин, грузный и одинокий, сидел в своем кресле перед вооруженной толпой; на коленях его лежала пара кремневых пистолетов. Когда показался Джим, кто-то вскрикнул, и все головы повернулись в его сторону; затем толпа расступилась, и Джим прошел вперед между рядами отвернувшихся людей. Шепот следовал за ним: «Все это горе он принес… Он знает злые чары».

Быть может, он его слышал!

Когда он вошел в круг света, отбрасываемый факелами, вопли женщин вдруг смолкли. Дорамин не поднял головы, и некоторое время Джим молча стоял перед ним. Затем он посмотрел налево и размеренными шагами двинулся в ту сторону. Мать Дэна Уориса сидела на корточках возле тела; седые растрепанные волосы закрыли ее лицо. Джим медленно подошел, взглянул, приподняв покрывало, на своего мертвого друга, потом, не говоря ни слова, опустил покров. Медленно вернулся он назад.

— Он пришел! Он пришел! — пробегал в толпе шепот; навстречу которому он двигался.

— Он взял ответственность на себя, и голова его была порукой, — громко сказал кто-то.

Он услышал и повернулся к толпе.

— Да. Моя голова.

Кое-кто отступил назад. Джим ждал, стоя перед Дорамином; затем мягко сказал:

— Я пришел.

Он снова замолчал.

— Я пришел, — повторил он. — Я готов и безоружен…

Грозный старик, опустив, словно бык под ярмом, свою массивную голову, старался встать и цеплялся за кремневые пистолеты, лежавшие у него на коленях. Из горла его вырвались хриплые нечеловеческие звуки; два воина поддерживали его сзади. Народ заметил, что кольцо, которое он уронил на колени, упало и покатилось к ногам белого человека.