Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
Джим посмотрел вниз, на талисман, открывший ему врата славы, любви и успеха в эти леса, окаймленные белой пеной, и к этому берегу, который под лучами заходящего солнца походил на твердыню ночи.
Дорамин, поддерживаемый с обеих сторон, покачивался, пытаясь не упасть; в его маленьких глазках застыли безумная скорбь и ярость; глазки сверкали гневом, и это было всеми замечено. Джим, недвижный, с непокрытой головой, стоял в светлом круге факелов и смотрел ему прямо в лицо. И тогда-то, Дорамин тяжело обвив левой рукой шею склоненного воина, поднял правую руку и выстрелил в грудь другу своего сына.
Толпа, отступившая за спиной Джима, как только Дорамин поднял руку, — после выстрела рванулась вперед. Говорят, что белый человек бросил гордый, непреклонный взгляд. Затем, подняв руку к губам, упал вперед плашмя — мертвый.
Конец. Он уходит в тени облака — забытый и загадочный, непрощеный и романтический. В самых безумных детских своих мечтах не мог он представить себе такой судьбы, такого успеха! Ибо возможно, что в тот молниеносный миг, в миг, когда им брошен был последний гордый и непреклонный взгляд, — он узрел лик счастья, которое, подобно восточной невесте под покрывалом, к нему приблизилось.
Но мы видим его, — видим, как он, неведомый завоеватель славы, ломает объятия любви, повинуясь зову своего восторженного эгоизма. Он уходит от живой женщины, уходит, чтобы отпраздновать страшное свое обручение с призрачным идеалом. Интересно, вполне ли он удовлетворен теперь? Нам нужно было бы знать. Он — один из нас, — и разве не поручился я однажды за его вечное постоянство? Теперь его нет, и бывают часы, когда я с исключительной силой ощущаю реальность его бытия. Но бывают и такие минуты, когда он уходит от меня, словно невоплощенный дух, странствующий среди страстей этой земли, готовый покорно откликнуться на призыв своего собственного мира.
Кто скажет? Он ушел, а девушка безмолвно и безвольно живет в доме Штейна. Штейн за последнее время сильно сдал. Он сам это чувствует. Часто он говорит, что «скоро оставит все это… оставит все это»… — и печально показывает на своих бабочек.
Конец рабства
I
Когда пароход «Софала», изменив курс, направился к суше, низменный болотистый берег долго казался лишь темным пятном, отделенным блестящей каймой. Жгучие лучи солнца падали на спокойное море и, словно ударившись о поверхность, твердую, как алмаз, рассыпались сверкающей пылью, сияющей дымкой, которая слепила глаза и утомляла мозг изменчивым своим блеском.
Капитан Уолей не смотрел на море. Когда серанг [21] , приблизившись к поместительному тростниковому креслу, которое капитан заполнял своей особой, тихим голосом сообщил, что курс следует изменить, — капитан тотчас же встал и, повернувшись лицом к морю, стоял, пока нос его судна описывал четвертую часть круга. Он не произнес ни одного слова, даже не дал приказаний рулевому. Серанг, расторопный пожилой маленький малаец с очень темной кожей, шепотом отдал распоряжение. И тогда капитан Уолей медленно опустился в кресло, стоявшее на мостике, и устремил взгляд вниз, на палубу у своих ног.
21
Серанг— лоцман туземец.
Здесь, в этих морях, ничего нового он увидеть не мог.
У этих берегов он плавал последние три года. Между Низким мысом и Малантаном расстояние было в пятьдесят миль: шесть часов пути для старого судна во время прилива и семь часов — во время отлива. Затем судно поворачивало к суше, и постепенно вырисовывались на фоне неба три пальмы, высокие и стройные, растрепанные их верхушки были сближены, словно они конфиденциально критиковали рощу темных мангровых деревьев. «Софала» под углом направлялась к суше, и в определенный момент на темной полосе берега можно было разглядеть несколько светлых блестящих линий полноводное устье реки.
Вверх по коричневому потоку, состоявшему на три четверти из воды и на одну четверть из черной земли, между низкими берегами, где на три четверти было черной земли и на четверть солоноватой воды, пробивала себе путь «Софала», и это повторялось ежемесячно в течение семи лет, задолго до того, как он узнал об ее существовании, задолго до того, как пришлось ему принять участие в однообразных ее путешествиях.
Старое судно должно было знать дорогу лучше, чем ее знал экипаж, ибо люди на борту сменялись; лучше чем знал верный серанг, которого капитан забрал с собой с последнего судна, плававшего под его командованием; лучше наконец, чем знал ее сам капитан Уолей, командовавший им последние три года. На «Софалу» всегда можно было положиться в пути. Компасы ее никогда не портились. Никаких хлопот она не причиняла, словно преклонный возраст наделил ее знанием, мудростью и постоянством. Причаливала она к берегу точно в определенном месте, в назначенный срок, чуть ли не минута в минуту.
Когда капитан, понурив голову, сидел на мостике или лежал без сна в постели, он мог, зная день и час, точно определить, в каком именно месте он находится.
Знал он хорошо и этот однообразный путь вверх и вниз по проливам, знал порядок, методы торговли, знал людей.
Первая остановка была в Малакке на рассвете, а в сумерки судно снималось с якоря и пересекало эту проезжую дорогу Дальнего Востока, оставляя за собой фосфоресцирующий след. Темнота, отблески на воде, яркие звезды на черном небе, иногда огни идущего на родину парохода, продвигающегося неуклонно посредине пролива, или ускользающая тень туземного судна с парусами из циновок. А по другую сторону виднеется при свете дня низменный берег. В полдень показываются три пальмы — место следующей стоянки, и путь вверх по течению сонной реки.
Единственный белый, живший там, был молодым моряком в отставке, и во время частых рейсов капитан завязал с ним дружеские отношения. Еще шестьдесят миль — и снова остановка: глубокая бухта и один-два дома на берегу. Заходя в бухты, снимаясь с якоря, судно продолжает путь, на каждой стоянке принимает грузы и наконец, пройдя последнюю сотню миль в лабиринте островков, подходит к большому туземному городу — конечному пункту. Старое судно отдыхает три дня, а затем капитан отправляется в обратный путь, слышит все те же голоса и видит те же берега и наконец возвращается в порт, где зарегистрирована «Софала», — в порт, расположившийся у великой проезжей дороги на Восток. Здесь судно бросает якорь почти напротив большого каменного здания, где помещается Управление порта, а затем снова пускается в путь, покрывая все те же тысячу шестьсот миль за тридцать дней.
Не очень-то занимательная жизнь для капитана Уолея, Генри Уолея, носившего прозвище «Гарри Уолей Сорви голова» в те дни, когда он командовал знаменитым клипером «Кондор». Да, не очень-то занимательная жизнь для человека, который служил в прославленных фирмах, плавал на парусных судах (и кое-какие из этих судов были его собственностью), который совершал прославленные рейсы, открывал новые пути и новые торговые пункты, плавал по неисследованным проливам Южных морей и встречал восход солнца на островах, не занесенных на карту.