Психоаналитическая традиция и современность
Шрифт:
При рассмотрении личности Достоевского Фрейд ссылается на ранее выдвинутые им идеи психоаналитического объяснения отцеубийства, считая, что желание смерти отца породило у маленького мальчика вину и вызвало у него припадки, а последующая смерть отца, когда фантазии стали реальностью, придала припадкам эпилептический характер. Будучи взрослым, Достоевский, по мнению Фрейда, не мог освободиться от угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это обстоятельство предопределило его двойственное отношение к государственному авторитету (царю) и к вере в бога, а также нашло свое отражение в его литературном творчестве.
Не берусь судить о том, насколько оправданны с медицинской точки зрения подобные суждения Фрейда о болезни Достоевского.
Полагаю, что компетентные в этом вопросе специалисты придут к определенным выводам,
В «Братьях Карамазовых» отчетливо звучит мотив отцеубийст
ва. Собственно говоря, основной сюжет романа и вытекающие из него драматические развязки как раз и покоятся на этом мотиве, рассматриваемом Фрейдом в качестве наиболее существенного, способствующего, по его мнению, лучшему пониманию творчества Достоевского. «Едва ли простой случайностью, – замечает он, – можно объяснить, что три шедевра мировой литературы всех времен – „Царь Эдип“ Софокла, „Гамлет“ Шекспира и „Братья Карамазовы“ Достоевского – трактуют одну и ту же тему, отцеубийство» (Freud, CPW, v. XXI, p. 188).
В греческой драме отцеубийство совершается самим героем, хотя оно и не является преднамеренным с его стороны. В английской драме преступное деяние совершается не главным героем, а другим лицом, для которого данное деяние не является отцеубийством. Как и в «Гамлете», в «Братьях Карамазовых» преступление совершено также другим лицом, однако человеком, связанным с убитым такими же родственными отношениями, как и подозреваемый в отцеубийстве. Подчеркивая эти различия, имеющие место в трех шедеврах мировой литературы, и особо останавливаясь на рассмотрении романа Достоевского, Фрейд считает, что в принципе безразлично, кто на самом деле совершил преступное деяние. С точки зрения психоанализа, существенное значение имеет то, кто носил в своем сердце желание убить отца. В этом отношении, полагает Фрейд, можно считать виновными всех братьев Карамазовых, вплоть до контрастной фигуры Алеши, совестливого и смиренного человека на фоне остальных, преследующих чувственные наслаждения (Дмитрий), циничных (Иван) или, подобно самому Достоевскому, подверженных эпилептическим припадкам (Павел Смердяков).
Если трактовать роман Достоевского с психоаналитических позиций, с точки зрения того, что каждый ребенок испытывает двойственные чувства по отношению к своему отцу, то есть одновременно любит и ненавидит его, восхищается им и желает его смерти, то это может привести к мысли, согласно которой все братья Карамазовы виновны в отцеубийстве. Но вытекает ли подобное заключение, сделанное Фрейдом, из самого романа? Действительно ли Достоевский в художественной форме изобразил именно то, что впоследствии обнаружил Фрейд в своей клинической практике?
Обратимся к роману Достоевского «Братья Карамазовы». Внимательное чтение его не оставляет сомнений относительно всех реальных и воображаемых событий, связанных с преступным деянием.
Незаконнорожденный Павел Смердяков действительно является отцеубийцей. Он сам сознается в своем преступлении, так описывая сцену убийства перед Иваном Карамазовым: «Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столике у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови».
Будучи подверженным необузданному чувству ревности, в гневе и безрассудстве Дмитрий Карамазов в присутствии своих братьев позволял себе такие высказывания, которые могли быть истолкованы в пользу замышляемого им преступления. «Сумасшедший, ведь ты убил его!» – крикнул Иван. «Так ему и надо! – задыхаясь, воскликнул Дмитрий. – А не убил, так еще приду убить. Не устережете!» В отличие от Дмитрия Иван Карамазов не был вспыльчивым и одержимым любовными страстями, но он тоже высказывал суждения, допускающие мысль об отцеубийстве. Так, спрашивая Алешу о том, считает ли он его способным пролить кровь отца, и получая на это отрицательный ответ, он снисходительно
Смердяков не думал совершать преступление. Он надеялся на то, что это сделает неистовый в злобе Дмитрий Карамазов. Когда же последний, испытывая личное омерзение к своему сопернику в любви и мучителю в жизни, в последнюю минуту встречи с отцом убегает от греха подальше, Смердяков расчетливо и хладнокровно совершает убийство. Он вроде бы и не хотел, но убил. Дмитрий Карамазов, который ненавидел своего отца и боялся, что не удержится от его убийства, тем не менее внутренне не может преступить черту. Он хотел, жаждал убить отца, но не смог этого сделать и после решения суда, признавшего его виновным, в исступлении прокричал: «В крови отца моего не виновен!» Не любящий своего отца, но не помышляющий о его убийстве, Иван Карамазов после свершения Смердяковым преступления мучается сомнениями: «Хотел ли я убийства, хотел ли?» Сам он не хотел, да и не мог стать отцеубийцей, но мог хотеть, чтобы кто-то другой убил отца. Как бы там ни было, проблема отцеубийства действительно затрагивает трех братьев, и психоаналитическое ее объяснение оказывается не столь уж абсурдным, как это может показаться тем, кто не разделяет учения Фрейда об эдиповом комплексе.
Но почему Фрейд считает, что Алеша Карамазов, как и его братья, виновен в отцеубийстве? Разве он желал этого убийства или одобрял само преступление до и после его свершения? А ведь именно из данной посылки исходит Фрейд, когда говорит о виновности младшего брата Карамазовых. Однако, как представляется, сама по себе эта посылка основывается на психоаналитической идеи об эдиповом комплексе, а не на осмыслении характера и нравственной позиции Алеши. Фрейд исходит из того, что мучительные переживания ребенка, имевшие место в раннем детстве и относящиеся к желанию устранить отца, накладывают отпечаток на жизнь взрослого человека, подталкивая его к свершению реального или воображаемого преступления. Но в том-то и дело, что в нравственном отношении для Достоевского первостепенно важными являются благоприятные впечатления детства, а не те деструктивные, вызывающие трепет и страх мучения и угрызения совести, о которых говорит основатель психоанализа. Именно они, в понимании Достоевского, лежат в основе возможного спасения человека от скверны бытия и воздержания его от свершения непристойных поступков, злых деяний. Именно о них упоминает Алеша Карамазов в своей речи, посвященной прощанию с умершим мальчиком Илюшей Снегиревым: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».
Надо полагать, что вовсе не случайно воспроизведенные выше суждения, вложенные в уста Алеши Карамазова, приведены Достоевским на одной из последних страниц романа. В них отражается, на мой взгляд, нравственная позиция как младшего брата Карамазовых, ставящая под сомнение фрейдовские размышления о вине Алеши в отцеубийстве, так и самого Достоевского, позволяющая говорить не только о сходствах, но и о различиях, существующих в мировоззрении русского писателя и венского психоаналитика.
Отметим любопытные совпадения, связанные с особым интересом основателя психоанализа к роману «Братья Карамазовы».