Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности

Леонтьев Дмитрий Борисович

Развиваемые в данном разделе положения об относительности различения смысла и значения и о системной квазиобъективной природе последнего находят убедительное подтверждение в экспериментах Д.И.Рамишвили (1982) и Т.Г.Заридзе (1982), результаты которых позволяют авторам утверждать, что значение предмета определяется его ролью в социальной практике конкретного коллектива. «На вопрос “Трава ли фиалка?” все без исключения отвечают: нет, фиалка не трава, фиалка – цветок. Но клевер для них трава, хотя он тоже имеет цветок. Эмоциональное переживание фиалки как цветка не позволяет им подвести фиалку под понятие травы, включить ее в группу “трава”. Ведь трава – это то, что применяется в виде зеленой массы… И поэтому ее применению противоречит применение фиалки как индивидуального растения» (Рамишвили, 1982, с. 99—100). Результаты этих и других экспериментов не только наглядно демонстрируют квазиобъективный характер связей, отражающихся в значении, но и приводят авторов к выводу о генетической первичности эмоционального отражения по отношению к восприятию предметов в их значении. Этот вывод представляется нам важным, несмотря на некорректность его формулировки, выражающуюся в имплицитном противопоставлении эмоции и значения – разнопорядковых явлений, которые могут вполне уживаться вместе в таких языковых

структурах как коннотативное или экспрессивно окрашенное значение (см. Телия, 1986). Однако в контексте изложенных в данном параграфе положений результаты этих экспериментов свидетельствуют о том, что отражение объектов и явлений действительности под углом зрения их роли и места в жизнедеятельности субъекта (иными словами, их смысла) первично по отношению к отражению квазиобъективных свойств тех же объектов и явлений (их значений).

Завершая наш анализ проблемы соотношения значения и смысла, резюмируем основное содержание изложенного выше. Критический анализ позволил нам утверждать, что значение и смысл в психологии не могут быть противопоставлены в виде бинарной оппозиции, более того, между ними нельзя провести априорной границы. Языковое значение слова или текста предстает как системное качество его смысла, причем определить границы значения можно лишь применительно к конкретной ситуации общения и понимания, которая и конституирует значение как психологическую реальность. Вне этой ситуации значения просто не существует. По той же причине языковое значение не может, строго говоря, рассматриваться и как образующая сознания (Леонтьев А.Н., 1977), хотя этот вывод было бы опрометчиво распространять на другие виды значений, в частности на предметные. Вместе с тем значение выступает как инструмент диалога сознаний, как то, что не принадлежит самому сознанию, но способно перебросить мост между двумя разными сознаниями и обеспечить (в пределах, определяемых общностью контекстов групповой принадлежности собеседников) их взаимопонимание.

Осталось ответить на принципиальный вопрос: только ли через посредство значений возможно взаимопонимание? Ответ зависит от трактовки понимания: если отождествлять его с однозначным декодированием кодифированного сообщения, то, по всей видимости, ответ будет положительным. Однако трактовать понимание можно не в узко-информационном, а в деятельностном ключе. Так, А.А.Леонтьев (1997, с. 157) указывает, что понимание текста на смысловых уровнях – это ориентировка, которая обслуживает деятельность, выходящую за пределы взаимодействия с текстом; так, например, получив письмо и поняв его, я могу предпринять действия, не связанные с текстом письма. Можно развить эту мысль далее: понимание можно считать адекватным, если из него сделаны правильные в прагматическом отношении выводы. Так, читая инструкцию к техническому устройству на полузнакомом иностранном языке, я понимаю ее (в смысле декодирования) лишь частично; прагматическое же понимание зависит от того, достаточно ли этого частичного понимания для правильного выполнения необходимых действий, чтобы устройство заработало. Невербально общаясь с другим человеком, я могу совсем не понимать его, могу «читать его, словно книгу», а могу ориентироваться на общий размытый смысловой образ его намерений, но при этом строить свое поведение по отношению к нему в целом достаточно адекватно, то есть так, что нам удается достичь эмоционально позитивного и обоюдно удовлетворительного контакта. Таким образом, если исходить из второй трактовки понимания, оно может быть достаточно успешным и при заведомо неполной передаче смысла через значения и даже вовсе без них. М.И.Кнебель и А.Р.Лурия (1971) обращают внимание на «внеязыковые коды», которые служат преимущественно для передачи смыслов, подобно тому, как лексические и синтаксические коды служат для передачи значений. Е.И.Фейгенберг и А.Г.Асмолов (1989), напротив, считают неадекватным само понятие о коде, словаре, дискретном алфавите невербальной коммуникации. «Сложности, возникающие при воплощении симультанных динамических смысловых систем личности в дискретных равнодушных значениях, выразительно описанные Выготским, все особенности природы мотивационно-смысловых образований личности предрешают неудачу поиска дискретных формализованных “словарей” жестов и телодвижений» ( Фейгенберг, Асмолов, 1989, с. 65).

Субстратом, через который передаются смыслы, в этом случае могут выступать образы. Целостную концепцию речевой коммуникации и взаимопонимания посредством не столько значений, сколько более целостных и менее формализуемых единиц – языковых образов – построил в своей недавней монографии Б.М.Гаспаров (1996). Языковые образы отличаются и от значений, к которым этот автор относится, как и мы, скептически, и от смыслов. Смысл как результат понимания любого языкового выражения Б.М.Гаспаров характеризует как открытый, никогда не получающий полной завершенности продукт духовной деятельности. «Говорящий субъект потенциально вкладывает в процесс осмысления весь свой опыт, все имеющиеся у него знания, ассоциативные способности, эмоциональные реакции; осмыслить некоторое сообщение, свое собственное или чужое, – значит вложить в него (с той или иной степенью интенсивности) свой духовный мир» ( Гаспаров, 1996, с. 260–261).

Языковые образы не несут в себе смыслы, значения или иное содержание и отклик на них не является их расшифровкой, а скорее опознанием. «Именно потому, что образный отклик не является собственно значением языкового выражения, говорящий субъект легко мирится с иероглифической условностью, намекающей беспредметностью, зрительной неясностью многих своих образных реакций… Важно, что всякое языковое выражение, всякая частица языковой материи способны получить тот или иной отклик в перцепции говорящего субъекта; но совсем не важно, каков сущностный характер этого отклика» (там же, с. 261). Понимание языковых образов основывается не на декодировании, а на соотнесении их с языковой памятью. Они чрезвычайно пластичны: языковый образ «все время включается в состав более обширных композиций, развертывающихся в речи: включается не в виде отдельного “кубика”, занимающего свое место в общем построении, но растворяясь в более широком – и притом все время изменяющемся, непрерывно развертывающемся – образном ландшафте, сливаясь с другими аксессуарами этого ландшафта» (там же, с. 269). Механизм взаимодействия разных образных элементов одной сложной образной структуры Б.М.Гаспаров характеризует как их палимпсестное наложение (там же, с. 263–264). Отличительной чертой языковых образов является их динамичность, непрерывность смены одних образов другими в речевом потоке.

Столь же динамичным и неуловимым оказывается и их восприятие: «Подобно платоновским теням, языковые образы проскальзывают в сознании в виде неуловимых и никогда до конца не проясненных теней; но для говорящих, так же как для платоновских узников пещеры, эти тени играют первостепенную роль в том, как они в конце концов приходят к осознанию чего-то, что они ощущают как полученный или сообщенный «смысл»» (там же, с. 272). Реципиент создает этот «смысл» сам, по законам своего духовного мира, однако он убежден, что работа его сознания действительно ««воссоздает» смысл того, что хотел ему передать партнер, или, по крайней мере, удовлетворительно корреспондирует с последним» (там же, с. 286). Это воссоздание, по мнению Б.М.Гаспарова, принципиально возможно потому, что в отличие от пола, возраста, образования, профессии и других дифференцирующих факторов единое строение образного мира объединяет всех, говорящих на данном языке. «Мир языковых образов является индивидуальным достоянием каждого говорящего, возникающим из духовных ресурсов его личности; однако пути, по которым складывается этот мир, не произвольны: они направляются языковым опытом, очертания которого, именно в силу коллективности этого опыта, имеют огромные сферы соприкосновения в языковой памяти говорящих на одном языке» (там же, с. 288).

Языковое выражение и понимание языковых образов – это динамический процесс, протекающий в определенном коммуникативном пространстве, которое задается ситуационными, жанровыми, ролевыми и другими квалификаторами, которые, в свою очередь, не остаются неизменными в ходе коммуникативного взаимодействия. «Таким образом, было бы недостаточно говорить о том, что смысл всякого языкового действия подвергается фокусированию в коммуникативном пространстве; необходимо подчеркнуть, что такое фокусирование смысла имеет динамический характер…. В каждый момент своей языковой деятельности говорящий силится интегрировать открытые потоки впечатлений, воспоминаний и ассоциаций в некое смысловое целое, в котором смысл того, что он принимает как “сообщение”, явился бы ему в виде некоей представимой “картины”, обладающей достаточной степенью единства и последовательности;

эту интегрирующую работу говорящий производит в соответствии со свойствами коммуникативного пространства… Но сама эта среда, в которой работает языковая мысль, все время движется, изменяя очертания, как облако, и тем самым изменяя все условия, в которых совершаются процессы смысловой фокусировки и смысловой интеграции… Возникают возможности бесконечных переориентаций языковой картины, ретроспективного мысленного “переписывания” прошлого опыта, игры различными смысловыми регистрами, основанной на соскальзываниях из одного мысленного пространства в другое» (там же, с. 308–309).

Эти возможности реализуются в процессах, которым Б.М.Гаспаров дал название смысловой индукции. «В этой своего рода семантической “камере” [в тексте. – Д.Л.] каждый попадающий в нее элемент вступает в непосредственную связь с множеством таких элементов, с которыми он никогда бы не вступил в контакт вне данного, неповторимого и уникального целого. Происходит тотальная фузия смыслов, в результате которой каждый отдельный компонент вступает в такие связи, поворачивается такими сторонами, обнаруживает такие потенциалы значения и смысловых ассоциаций, которых он не имел вне и до этого процесса… Внесение любого нового компонента в процесс индукции (например, появление в фокусе мысли какой-либо новой реминисцентной ассоциации) изменяет весь его ход, влияя в конечном счете на смысл каждого участвующего компонента и характер их соотношений» (там же, с. 326). Процессы смысловой индукции основываются на презумпции текстуальности – отношении к тексту как целому, из чего вытекает задача найти понимание этого текста как целого, которое не привязано непосредственно к семантике элементов текста; «нет никакой возможности как-либо ограничить и регламентировать этот процесс, определить заранее принципы отбора и степень значимости тех смысловых полей, которые могут каким-либо образом внести вклад в наше понимание данного высказывания» (там же, с. 322). Приводя ряд иллюстраций процессов смысловой индукции из художественной прозы и художественной эссеистики, Б.М.Гаспаров делает специальную оговорку, что все эти процессы, хоть и в меньших масштабах, характерны и для повседневного языкового общения.

Мы уделили так много места и внимания изложению концепции Б.М.Гаспарова по той причине, что эта концепция, не будучи психологической, тем не менее представляет новый, нетрадиционный взгляд на ряд психологических проблем; она важна именно для психологов, и нам бы не хотелось, чтобы она осталась ими незамеченной. Более того, в некоторых новых психологических работах появляются мысли, перекликающиеся с идеями Б.М.Гаспарова. Так, Е.В.Улыбина (1997), опираясь на идеи Ю.М.Лотмана, К.Леви-Стросса и других авторов, говорит о существовании амбивалентного семантического пространства диалога, в котором может осуществляться трансляция и трансформация смыслов не по однозначным законам кодирования и декодирования информации, а по инологичным законам мифологии, бессознательного или обыденного сознания. «На уровне культуры и на уровне личности происходит постоянная смена доминирующего языка описания – системы используемых кодов, движение вверх – от дознакового уровня к знаковому и вниз, от знакового к дознаковому, что приводит к усложнению системы, порождению новых смыслов и накоплению информации. Встречные потоки пересекаются на уровне обыденного сознания и других промежуточных, медиаторных образований» (Улыбина, 1987, с. 63–64). Обыденному сознанию Е.В.Улыбина приписывает буферную функцию адаптации официальной культуры, выраженной с помощью знаковых средств репрезентации, к дознаковой «естественной жизни». Смещение фокуса внимания от знаковых процессов в коммуникации к процессам, опосредованным образами, открывает новое большое и многообещающее поле психологических исследований.

5.3. Смысловая координация и трансформация смыслов в совместной деятельности

Проблема понимания в межличностном общении, рассмотренная в двух предыдущих разделах, является первой, наиболее простой и универсальной из перечисленных нами проблем трансляции смыслов – потому, что эта проблема возникает автоматически при любой разновидности коммуникации между двумя людьми, объединенными какой-либо ситуацией. Два человека могут быть сколь угодно сильно дистанцированы друг от друга, и их жизненные миры могут иметь минимум пересечений или даже характеризоваться противоположностью в чем-то главном, но тем не менее между ними возможно достаточно точное взаимопонимание на уровне значений, если они говорят на одном языке.