Психологизм русской классической литературы
Шрифт:
Картина психологического состояния воссоздана максимально подробно и точно, но, с точки зрения Толстого, все еще недостаточно ясно, поэтому в конце психологического фрагмента следует спрессованный в одну фразу авторский вывод, выделяющий главный нравственный стержень психологического процесса: «Наташа успокоивалась на мгновение, но потом опять какой-то инстинкт говорил ей, что, хотя все это и правда, и хотя ничего не было, – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла».
На этом примере ясно видно еще одно важнейшее проявление принципа аналитического объяснения психических процессов и состояний: как бы долго и подробно Толстой ни описывал внутренний мир героя, в конце он обязательно сделает своего рода резюме, подведет нравственный итог данной фазе переживаний и размышлений, предельно четко и выразительно обозначив идейно-нравственную доминанту внутренней жизни героя. В этом проявляется постоянное стремление Толстого обнажать самый глубинный слой внутренней жизни – борьбу в душе героя добра и зла, любви и эгоизма, правды и лжи, естественности и фальши – словом, непосредственно раскрыть в психологических сценах и картинах нравственную проблематику своего романа.
Так, в конце долгого изображения внутреннего развития Пьера – в Торжке во время встречи и разговора с Баздеевым – Толстой точно и коротко формулирует главный итог этого развития, основное ощущение и основную мысль Пьера: «В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели». А вот как подводится итог еще более длительному нравственному развитию Наташи после истории с Курагиным: «Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь».
В «Войне и мире», как и в других романах Толстого, представлена чрезвычайно богатая система форм и приемов изображения внутреннего мира. Можно сказать, что Толстой свободно использовал все средства психологического изображения, доступные литературе. Такого виртуозного владения изобразительными приемами психологизма мы не встретим, пожалуй, ни у одного писателя. Однако, в соответствии с общими принципами изображения внутреннего мира, некоторые способы в толстовском психологическом повествовании играют ключевую роль.
Это, в первую очередь, психологический анализ от лица всезнающего автора-повествователя. В «Войне и мире» эта форма организует все другие, является ведущей стихией повествования, непременно сопровождая любой иной прием психологического изображения. Даже внутренний монолог, в художественном построении которого Толстой достиг вершин мастерства, обязательно сопровождается авторским психологическим комментарием: «Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах... Он стал читать... "И зачем она боролась против своего соблазнителя, – думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного ее воле. Моя бывшая жена не боролась, и, может быть, она была права. Ничего не найдено, – опять говорил себе Пьер, – ничего не продумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости".
Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение».
Внутренний монолог фиксирует конкретное, частное, а авторский психологический комментарий обобщает картину внутреннего мира, выделяет в ней главное, т.е. осуществляет собственно аналитическую работу. Герой знает про самого себя меньше, чем повествователь, не умеет так четко и точно выразить сцепление мыслей и ощущений, передать подробности, уловить ведущий эмоциональный тон. Поэтому авторский комментарий в системе толстовского психологизма абсолютно необходим, – только с его помощью можно достичь исчерпывающей полноты и ясности в изображении душевной жизни.
Кроме того, одной из важных задач Толстого-психолога было изобразить и раскрыть ту невольную неискренность, которая свойственна людям, их подсознательное стремление видеть себя лучше, а значит, интуитивно искать самооправданий. Человек не всегда скажет о самом себе правду, даже мысленно, – это Толстой очень хорошо знает и потому не до конца «доверяет» герою. Окончательно прояснить его внутренний мир, смысл и содержание психологических процессов может только сторонний всезнающий наблюдатель-комментатор. Форма повествования от третьего лица в таких ситуациях особенно необходима.
«"Хорошо бы было поехать к Курагину", – подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина.
Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать».
Повествователь четко обозначил здесь доминанту внутреннего состояния: Пьеру очень хочется еще раз испытать это удовольствие, несмотря на данное слово, несмотря на то, что он знает, что поступает дурно. Это желание властвует, и весь остальной психологический мир незаметно, подсознательно подделывается под него – так мы и воспринимаем последующую наивную казуистику Пьера: «И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет, или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного». Иногда персонажи Толстого вообще не способны, в силу тех или иных причин, выразить свой внутренний мир, и он выражается несловесно – например, в мимическом движении. С позиций толстовских принципов психологизма такие ситуации тоже требуют комментария, потому что внешнее выражение может быть по-разному психологически интерпретировано, а Толстому нужна абсолютная ясность. Вот, например, портретный штрих в изображении Наташи после ее неудавшегося побега с Курагиным: «Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты». Это «выражение холодного достоинства», пожалуй, более всего шокирует Пьера и заставляет его думать о Наташе «с презрением и даже отвращением». Но «он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость» (курсив мой. – Л.Е.). Пьер, сторонний наблюдатель, не знал того, что знает всезнающий повествователь, чей комментарий здесь поэтому безусловно необходим.
В ключевые моменты нравственных переломов, когда герою открывается что-то чрезвычайно важное с точки зрения Толстого, автор вообще отказывается от воспроизведения внутреннего голоса героя, – все психологические процессы изображаются исключительно в рассказе повествователя. Автор как бы опять не доверяет слову героя, его умению сжато, обобщенно, но в то же время максимально ясно изобразить те душевные процессы, состояния и движения, в которых открывается истина или частица истины, – с этой задачей в состоянии справиться только слово автора, повествователя. Вот, например, изображение нравственных сдвигов в сознании Пьера, которые произошли во время плена:
«Он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою... он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, – и все эти искания и попытки обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными».