Псоглавцы
Шрифт:
ГЛАВА ПЯТАЯ
По своему достатку Пршибеки были не из первых в Уезде. Их усадьба ничем не выделялась: строения в ней были деревянные и довольно ветхие. С улицы двор был огорожен каменной стеной с калиткой. Рядом с калиткой высились сводчатые ворота, покрытые тесовой крышей, покоившейся на толстых деревянных столбах. Изнутри в нижней части стены была вмурована старая, уже выщербленная ступа.
Во дворе, как и на улице, царила тишина. Нигде ни души. Был воскресный полдень, и в мокрую погоду каждый предпочитал сидеть дома
И только Манка Пршибекова наряжалась, собираясь отправиться в город. Она стояла в своей каморке у расписанного яркими цветами открытого сундука. Свет, проникавший в каморку через небольшое оконце, падал на платья, яркие цветные платки и платочки. Свет падал и на расчесанные льняные с золотистым отливом волосы девушки, мягкие, как шелк, волнистые и длинные до пят. Манка была красивая девушка. Ее темные глаза искрились и сверкали, а когда она улыбалась, нельзя было не любоваться ее белоснежными зубами. Но лучше всего были все-таки ее волосы, золотыми волнами ниспадавшие сейчас к ногам. Расчесав волосы, она заплела их в косы, которые перевила красной лентой. Затем надо лбом укрепила светлую повязку.
Девушка так старательно убиралась, что не заметила, как под окном на голый куст уселся воробей, качаясь на ветке, звонко зачирикал. Зато она сразу заметила, что в сенях скрипнула дверь и кто-то вышел из парадной горницы. Она только что надела красную юбку с пышными сборками и теперь, услыхав шаги, заторопилась, чтобы поскорее завязать ее. А тот идет через сени… Но вот шаги затихли,—остановился, очевидно, ждет.
Манка невольно улыбнулась. Ей было весело, она радовалась, что идет в город, и сегодня ей особенно приятно идти туда. Перед обедом к ним пришел в гости дядя Пайдар из По-циновице, двоюродный брат ее отца, а с ним молодой Шер-ловский.
Она впервые увидела его в Поциновице, куда ходила с покойной матерью к своим хорошим знакомым. Уже больше года прошло с тех пор, а она все не могла забыть тот день. Нет, не могла! Она тогда встретилась с молодым Шерловским и говорила с ним. Потом она несколько раз встречалась с ним в городе после обедни; всякий раз он подходил к ней и заговаривал. А сегодня вдруг явился к ним — нежданно-негаданно. У нее и сердце захолонуло, когда она увидела его; она не хотела глазам своим верить. Но это был радостный испуг. Она догадывалась, что он пришел неспроста, а ради нее и за ней!
И какой счастливый случай! Она как раз собирается в церковь, и он, возвращаясь с ее дядей домой, проводит ее до самого города. Ходит в сенях, ждет, пока она выйдет. «Ему здесь приятнее, чем сидеть с мужчинами в горнице»,—радуясь, думала девушка. Как только раздались в сенях шаги, она перестала петь песенку, которую до того напевала вполголоса, и принялась торопливо одеваться. Она повязала крест-накрест яркий платок на красивой высокой груди и подпоясалась затейливым кушаком, на котором среди вышитых зеленых цветов, как ручеек в траве, сверкали мелкие бисерные блестки.
Манка не ошиблась. В сенях стоял стройный и гибкий, как девушка, парень — молодой Шерловский. Он уже не ходил взад и вперед, а остановился у выхода, спиной к наружной двери. Взор его был прикован к другой двери — низенькой и некрашеной, над которой были вырезаны в косяке три креста. Эта дверь искушала его. Его так и тянуло постучать, открыть ее… Манка, наверное, уже одета. Как долго она наряжается! А теперь как раз можно бы и поговорить с ней наедине — он так давно об этом мечтал, так радовался заранее этому разговору. Если она будет мешкать, кто-нибудь еще выйдет из горницы или его позовут туда… В нетерпении он сделал несколько шагов в глубь сеней.
— Манка! —тихо позвал он.—Манка! Краска выступила у него на лице.
Вдруг он вздрогнул. Дверь открылась, и на пороге стояла она — та, которую он только что призывал, задыхаясь от волнения. Она, в праздничном наряде, с румянцем на щеках, с улыбкой на лице. И все вокруг сразу озарилось сиянием.
— Иду, иду! —весело сказала она.
— Постой, не торопись! До обедни еще есть время…
— Но не в сенях же…—и она бросила взгляд на дверь в горницу.
— Да ну их! У них свои разговоры. Постой…—продолжал он умоляюще.—Я так ждал этой минуты.
Манка не возражала, она закрыла за собой дверь каморки и осталась в сенях.
Молодой Шерловский глядел сияющими глазами на девушку. Всплеснув руками, он восторженно воскликнул:
— Так и вижу, как ты входишь в церковь, а кругом говорят: «Мать пресвятая! Ну и девушка! Вот красавица!»
Манка засмеялась.
— Нечего тут соловьем разливаться. Оставь свои песни для поциновицких.
— Говорю, что вижу. Глаза мои не лгут. А ты не веришь… Может, и тому не поверишь, что я все время вспоминаю тебя?
При этих словах девушка потупила взор; когда она снова подняла голову, глаза ее сияли.
— Манка,—продолжал парень, подойдя к ней поближе,— я говорю тебе истинную правду. Скажи и ты мне по правде, чтобы я мог уйти отсюда спокойно. Есть у тебя на сердце зазноба?
— Ишь ты, как выспрашивает и допытывается! Точно исповедник…
— Манка, кто-нибудь выйдет из горницы, и тогда — аминь, я не услышу того, о чем мечтаю, что должен узнать. Я ведь только за этим к вам и пришел! — с мольбой в голосе воскликнул Шерловский.
Девушка молча улыбалась, словно раздумывая и не решаясь. Но сердце ее радостно трепетало от этих слов. Да, ей было жаль томить красивого парня. И когда он еще раз настойчиво повторил свою просьбу, она ответила решительным «нет», означавшим, что у нее нет никакой зазнобы, ни по ком она не страдает. Сказав это, она зарделась как маков цвет и потупила глаза. Обрадованный парень схватил ее за руки. Ни он, ни она не обращали больше внимания на дверь в горницу, и Манка забыла о тех, кто там сидел.