Псоглавцы
Шрифт:
— Вы, моя милая, кажется, хотите еще что-то сказать?
— Да, но не решаюсь… Я слышала, что этих людей из Уезда будут наказывать… избивать… и что сегодня им не давали есть…
— О, вы милосердны даже к врагам своим. Да, они будут наказаны.
— Среди них есть один раненый и один совсем дряхлый старик…
— Об этом раненом лучше не говорите. А старика и тех, которые не так упорствовали, я пощажу —ради вас. Но уже поздно, дорогая. Спокойной ночи! Сегодня вы можете спать спокойно. Этим замком и этими землями будут вечно владеть наши дети и внуки. Порукой тому будет пепел, который останется от этих пергаментов.
И Ламмингер холодно
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ночью ударил мороз. Острее всех почувствовали его ходы, заключенные в Тргановском замке. Сидя в общей камере на голом полу, уездские старики, а с ними староста Сыка и молодой волынщик Искра Ржегуржек, жались в кучку вокруг старого Пршибека, по-прежнему не расстававшегося со своим чеканом. Еще с вечера, когда их привели сюда, они успели переговорить обо всем. Говорили о Матее Пршибеке и еще больше о Яне Козине, о его смелости, его мужественной речи, обо всем его сегодняшнем поведении. Козина сегодня всех удивил. Только Искра Ржегуржек, улыбаясь, сказал:
— Вот! А никто мне не верил, когда я говорил про него—хороший парень!
Но тут старый Вахал напомнил горькую правду:
— А что толку? За что терпит Козина, за что досталось тебе, староста, и Матею Пршибеку, если этот матерый волк похитил наши грамоты?
Тяжелым камнем ложились эти слова на души узников. Все примолкли, погрузившись в собственные мысли. Да и волынщику было сейчас не до шуток…
Поздней ночью отворились двери. Вошел караульный с большим фонарем, а с ним двое дворовых. Один бросил на пол охапку соломы, другой поставил хлеб и воду, и ушли. Разостлав солому и усевшись, арестованные принялись за еду. Только староста Сыка и старый Пршибек не притронулись к хлебу. Кусок не шел им в горло. И когда остальные растянулись на соломе, собираясь заснуть, они не легли, а остались сидеть.
Ночь была тихая и светлая. В предрассветных сумерках через два небольших оконца едва виднелись темные дремлющие леса. Оба хода, не отрываясь, смотрели туда. Староста Сыка произнес вполголоса:
— Это все было наше…
— Да,—отозвался старик,—еще дед мой расхаживал там как хозяин, а теперь мы смотрим на этот лес из темницы…
Они замолчали, но вдруг староста воскликнул, указывая рукой:
— Глянь-ка, Пршибек, вон там, над лесом, какая звезда! Пршибек поднял глаза и перекрестился.
— Комета,—медленно проговорил он,—никак знамение бо-жие!
Над косматым гребнем черного леса на синем небе сияла комета с длинным, обращенным кверху хвостом.
— Ну и громадина! —ответил Сыка.
Уже все ходы смотрели на небо. Одни приподнялись на колени, другие стояли во весь рост. Все слышали восклицание Сыки, потому что никто не смыкал глаз.
— Комета спроста не бывает,—объяснял старый Пршибек.—Я их видел несколько на своем веку, и всякий раз потом была война или голод и мор. Но такой большой я еще ни видал. Разве только в тот раз… я был тогда подпаском… перед той войной, что тянулась целых тридцать лет. Как сейчас все помню.
— Нам ничего. Господь бог забыл о нас,—горестно вставил старый Вахал.
Все повернулись в его сторону. За такие слова раньше все осудили бы его как богохульника, но сейчас никто не проронил ни звука. Казалось, молчание было знаком согласия…
В то время как старый Пршибек с тревогой смотрел на зловещую звезду, сын его, Матей, лежал, растянувшись на холодном земляном полу, и спал, подложив под голову свою большую широкополую шляпу. Руки его уже были свободны от веревок. Сон богатыря-хода не был спокоен. Матей вздрагивал и вскрикивал во сне. Он и во сне продолжал бороться с врагами и возмущаться их подлым коварством,—набросились вдруг на него, как на злодея, и скрутили веревками!
В соседней камере, такой же отвратительной, как эта, на источенном червями бревне сидел у стены Козина. Прислонившись раненой головой к холодной стене, он глядел на видневшуюся сквозь ржавую решетку крохотного оконца полоску звездного неба. Он все перебирал в уме события истекшего дня. Он не потерял присутствия духа и не поддался унынию.
Душу его наполнило спокойствие, спокойствие решимости и бесповоротного выбора. Все прояснилось, исчезли колебания, не было гнетущей тяжести приближающейся грозы. Гром грянул, но зато рассеялась туча, нависшая над его совестью и честью. Минувший день словно очистил молодого хода перед всеми и показал, что он не таков, каким его считали все и даже родная мать.
И при этом на глазах у всех подтвердилась истина, в которую он не переставал верить: ходские права всегда имели и сейчас имеют силу, что бы ни твердили паны с их регрейшт зПепйит. Иначе почему бы Ламмингеру так понадобились грамоты? Так неужели же отдать свои права без боя!
Козина вспомнил о детях, о матери. Как она глядела на него там, в сельском правлении, когда он дал ей понять, что знает ее тайну, как провожала его вечером, когда ходов уводили в замок! Сейчас она, должно быть, с детьми и с Ганкой,—все вместе. Дети спят, а Ганка, бедняжка, верно, плачет… Дети спрашивают, где папа… Дети… Павлик, Ганалка — милая головка…
Глаза Козины понемногу слипались, и, наконец, сон смежил его усталые веки. Но не знающие усталости думы вырвались из стен темницы и понеслись через лес, далеко, пока не остановились у расписанной нехитрыми узорами кровати, где под высоким пологом спали круглолицый мальчуган и белокурая девчурка, а над ними со счастливой улыбкой склонялась молодая мать…
*
На следующий день после полудня Ламмингер пригласил своих гостей, графа Штампаха и молодого ротмистра графа из Вртбы и Фрейденталя, в замковую канцелярию.