Псы Господни (Domini Canes)
Шрифт:
— Если не получится — успеешь уйти? — тихо спросила Вика, не глядя в камеру. Брови её были нахмурены. Коваленко почувствовал укол куда-то в сердце — Виктория была сейчас необыкновенно хороша. Ему захотелось, чтобы она была рядом… обнять, расцеловать, раздеть торопливыми, горячими руками, оглохнув от ударов сердца…
— Я успею, Вика, — хрипло сказал он. — Успею. Слушай, а ты знаешь самое главное?
— Что именно? — не поднимая глаз, спросила Вика.
— Я тебя люблю!
Вика подняла глаза и слабо улыбнулась.
Анна
Она потянула тугую стеклянную дверь, прошла тамбур и открыла вторую. В первый момент ей, ослеплённой, показалось, что в фойе было пусто… но, сделав шаг к главной лестнице, она увидела небольшую группу людей, молча стоявшую на первых ступеньках. Люди казались манекенами, добросовестно расставленными плотными рядами. В ярком свете их лица казались плоскими белёсыми блинами — без глаз и ртов.
Что-то возникло справа от неё и Анна резко повернулась, выставив вперёд нож. Но это был всего лишь большой надувной бассейн с трубами, лесенкой и какими-то увесистыми на вид приборами. Наверное, это были нагреватели и очистители воды… несколько труб уходили куда-то вниз, небрежно уложенные прямо на ступеньках правого бокового спуска в буфет, гардероб и туалеты…
«Он был здесь… или только что появился?» — подумала Анна и отмахнулась от непрошенной мысли — какая разница? Сердце её больно царапнул вид нескольких детских шкафчиков, точь-в-точь таких же, как в любом детском саду. На низенькой скамеечке лежали несколько полотенец… и сиротливо застыл тапочек подошвой вверх.
Анна обернулась к людям. Те не шевелились. Она медленно пошла к ним, думая о том, что надо что-то сказать. Но кровь оглушительно стучала в ушах, — ничего не приходило в голову.
— Расступитесь, — тихо сказала она, делая последние шаги.
Никто не шелохнулся.
Они были молчаливыми и вялыми. Они стояли, глядя куда-то сквозь неё. Они были разными: худая тётка с кудлатой чёлкой, выбившейся из-под косынки; полный бледный мужчина с глазами навыкате и огромным запёкшимся пятном крови на груди; небритый нерусского вида восточный парень, заросший жёсткими чёрными волосами по самые брови… люди — пожилые и молодые, окровавленные и вполне целёхонькие на вид…
Они смотрели на неё, даже не пытаясь пошевелиться.
— Пропустите меня, — сказала Анна.
Молчание… похоже, они даже не дышали… лишь у худощавой из-под полуопущенных век выскользнула слезинка и медленно поползла по щеке, изрытой тёмными пятнами оставшимися от юношеских угрей.
Анна решительно сунула нож в ножны и взяла женщину за плечи. Сквозь рабочий халат её руки почувствовали жилистое, совсем не женское, тело. Анне показалось, что женщина горит, как гриппозный больной. Она успела удивиться тому, как можно сочетать такой сильный жар с бледным, почти трупным, лицом… как руки провалились внутрь!
Анна отпрянула от неожиданности и отвращения. Женщина стояла перед ней по-прежнему молча. Анна нахмурилась. Она обвела взглядом лица…
…обслуга. Вы всего лишь обслуга… не знаю, мёртвые вы или живые, призраки или куклы, созданные туманом — вы призваны, чтобы служить… но не защищать.
Она протянула руку и ткнула толстяка в грудь. И снова — на мгновение она ощутила, как рука её упирается в мягкую не дышащую плоть… и проваливается.
— Вот оно как, — хмуро сказала Анна. — Вас и не подвинешь, и не попросишь…
Делать было нечего. Она пришла. Она уже здесь… и отступать она не намерена. Крепко сжав губы от отвращения, Анна стала протискиваться. Протискиваться сквозь людей.
Никогда!
Никогда она ещё не ненавидела свой «дар» так сильно!
Чужие люди кричали внутри неё… они рыдали, ругались, корчились и визжали…
…за унитазом! бутылка за унитазом! он опять жрёт свою водяру — сволочьсволочьсволочьсво…
…я втыкаю ему в глаз отвёртку распухшими руками в синяках и ссадинах — а-а-а!..
…на зоне… я думал, что на воле не узнают, что меня опустили…
…ударить её в живот… синяки? не-е-ет! никаких синяков не будет…
…пусть думают на него, пусть!..
…насиловать…
…резать и слушать, как она визжит…
…пауки, черви, мокрицы — ненавижу!.. они сыплются мне на лицо…
Мириады мыслей, слов, чувств утопили маленькую жалкую Анну. Её не было. Был только ураган чувств и боли… оглушительный обвал тяжёлых камней, расплющивших её, раздавивших… разорвавших её тело в кричащие от ужаса и боли клочья.
…идти…
…идти…
…ну, что встала?! иди!!!
Она шла. Это было всё, что осталось от Анны — тяжёлый подъём по ступеням… сквозь могильную гниль и грязь, вопящую в каждом, самом маленьком уголке этого мира… этого океана лжи, горя и боли…
И только в одном, самом крохотном кусочке вселенной осталась слабая тень ног Анны… шажок… ступенька… шажок…
Наверное, это было не важно — ведь Анны не было. Но эта маленькая слабая клеточка не давала ногам остановиться… шажок… ступенька… шажок…
Наверное, ею двигала ненависть к «дару».
Она упала на ступеньки, выронив нож. Давясь от рвотных позывов, она отползла от лужицы желчи — её рвало только горькой слизью. Она отплёвывалась, встав на четвереньки и мотая головой, словно самая старая в мире пьяная побирушка… в голове у неё угасали крики и рычание множества умерших людей. Она оглянулась в страхе, что они идут вслед за ней и слабо удивилась тому, что сверху толпа казалась совсем маленькой. Она продиралась миллион лет — целую вечность — много-много жизней… через бесконечность четырёх-пяти ступеней! Слава Богу, люди стояли к ней спиной, всё также не шевелясь.