Птенец
Шрифт:
— А, — говорю. — Съела?
— Но на будущее, — продолжал профессор, — пожалуйста, возьми себе на заметку.
— Хорошо, папа.
Ничего себе. Оказывается, я и есть не умею? И какая-то трясогузка будет меня учить?
И нарочно зачавкал пуще прежнего.
А потом увлекся и забыл. Я и представить себе не мог, что на свете бывает такая вкусная жратва. И много — вдоволь, хоть по десять раз добавки проси.
И еще Феня мне жутко нравилась. Неужто и в ней — свет? Тот самый, что в маме Магде и немножко — в Серафиме Никитичне? Она и повар, и лакей,
— Разрешите, молодой человек, — это она, Феня. — Я вам помогу.
Сняла огромный кусище с вилки и изрезала его на тарелке.
— Спасибо.
— Не стоит. Ешь на здоровье.
Нож меня теперь не смущал, и я по-нашему, по-детдомовски, лихо смолотил все, что было на тарелке.
— Может быть, хочешь добавки?
— Что вы, — говорю. — Зачем?
Но Феня все-таки положила еще кусок и снова помогла мне, изрезала на мелкие дольки. Я и его умял.
Потом был компот из слив и яблок. И что такое бывает, я даже не догадывался. Выпил пять чашек, а дальше застеснялся. Феня приобняла меня за плечи:
— Вот здесь будет стоять кувшин. Захочешь, можешь зайти и попить.
— Сам? Без разрешения?
— Конечно.
— У нас, что ли, уже коммунизм?
Профессор поперхнулся, а Феня спрятала лицо в оборку передника.
— Спасибо, — сказал Софрон Родионович и поднялся из-за стола. — Очень вкусно. Спасибо.
И ушел на свой чердак двигать науку.
— А теперь, детки, послеобеденный сон.
Инка поблагодарила за обед. Я, подумав, тоже. Феня по очереди вынула нас и поставила на пол. Я, видно, подобрел после обильной кормежки. Не сопротивлялся.
— Но сначала Ваня будет купаться.
Я удивленно вскинулся.
— Никаких возражений. Инночка, займи его, пожалуйста, пока я все приготовлю.
— Идем.
В гостиной мы расселись по мягким креслам.
— Ну как? — в который раз в лоб спросила сестрица. — Нравится тебе у нас?
— Терпимо.
Она надула губки.
— Можно подумать, в детском доме тебе было лучше.
— Еще бы. И сравнивать нечего.
— Чем же, интересно?
— Ой, свянь.
— Какой ты грубый.
— А ты не лезь с глупостями.
Она обиделась, но не настолько, чтобы заткнуться. И говорит:
— Я хочу, чтобы тебе у нас было хорошо.
— Ишь ты. Она хочет.
— Да, я.
— От тебя ни шиша не зависит.
— Ты так считаешь?
— Ой, усохни. Дай переварить.
Вот теперь она примолкла. Мы просидели минут пять в тишине, и мне стало ее жаль. Тоненькая, хрупкая, вот-вот переломится. И моська вся такая печальная.
— Слышь, — говорю. — Ладно, я пенек неотесанный, грубиян. Но ты все-таки... это... привыкай давай. Я же безродный. Лишенец. Ты хоть знаешь, что дети, ну те, что без родительской ласки, как правило, неконтактны?.. Не могу же я за один обед измениться.
Она ни слова не сказала — выпорхнула из кресла и побежала в детскую.
Э, думаю, сейчас бы сигару добрую для полного счастья. В кои веки брюхо мое не стонало от голода, и не надо думать, где бы чего подтибрить, кувшин с мировецким компотом стоит, и никто не трогает. Чудеса.
— Ва-ня. Скорее, я жду.
В ванной шумела вода, было тепло, парно.
— Ух ты. Здесь и утонуть недолго.
— Надеюсь, ты не станешь меня стесняться?
— Это бассейн называется?
— Обыкновенная ванна. Сам разденешься или тебе помочь?
— Сам.
— Быстренько. Я не смотрю.
— А мне скрывать нечего.
— Умница.
— А вы тоже мыться будете?
— Я?
— Тут десятерых запихнуть можно.
— Нет, я не собиралась. А впрочем... если ты хочешь...
— Прошу. Просьба, понимаете?
— Хорошо.
— Вы не подумайте, что я плавать не умею. Еще как, и по-собачьи, и на саженках. У нее края склизкие, вон какие, чуть съехал, и хана, захлебнешься к дьяволу. Или в кранах запутаешься.
— Поняла, не волнуйся. Я тебя не оставлю.
Она защелкнула шпингалет, и мы стали раздеваться. Она поднимала с пола мои шмотки и вешала на крючки. И свои рядом. Сначала передник, потом платье, потом шелковую длинную штуку, потом фигурненькую с плеч.
— Только вы не говорите Инке, что я вас упросил?
— Не скажу.
Она потрогала, не горяча ли вода, и завернула краны.
— Полезай.
— А вы?
— Я здесь, рядом.
— Боитесь трусики замочить?
— Да что с тобой, Ваня?
— Честно говоря, страшновато. Лучше вы сперва, а я за вами.
— Вот оно что.
Ну, женщина! — она даже удивлялась как-то спокойно. В ней не было никакой преувеличенности или, точнее, чрезмерности. Ни в чем. А это свойство я особенно ценю, поскольку сам его очень долгое время был лишен начисто.
Она постелила, оперев о края ванны, деревянную решетку. Шагнула одной ногой, другой, села на решетку и протянула ко мне руки.
— Иди. Можешь вполне на меня положиться.
— Ух-ха.
Вода была горячая и плескалась.
— Присядь.
Я пересилил робость и вверил себя ей целиком. Мелкие шустрые волны чокались у подбородка. Спиной я упирался в ее полные колени. Она пригоршнями черпала воду и поливала мне голову.
— Закрой глаза.
— Уже.
— Умница. Окунись.
— Так?
— Теперь встань. Повернись. Боже мой, одни ребра.
— У вас есть отчество?
— Есть. Поставь ножку сюда.
— А у меня нет.
— Как это нет? Теперь ты Иван Софронович.
— У меня друг в детском доме остался. Поэт. Спиридон Бундеев, а по метрике Фонарев, от фонаря, значит. Он меня звал Иван Амбразурович, а я его, когда мы ссорились, Кюветович. Но мы редко ссорились.