Птенец
Шрифт:
Легкий ропот среди ребят, недоумение, стадная готовность к отпору, однако у двух-трех Ржагин заметил в глазах и иное — сдержанное удовлетворение, интерес. Дунайский поднялся и медленно двинулся к Ивану.
— Девочки, — сказал весело Ржагин. — Придержите кумира за фалды, пока он меня не рассердил. Я ведь прямолинейный, я — вмажу. Зачем вам паника, шум, человек за бортом? Ни к чему.
Дунайского взяли сзади за руки, утянули и усадили на место.
— Ладно, — сказал Иван. — Пусть тебя позорят разбором те, кому это по штату положено. Стихи, говоришь? Что ж, давай сражнемся. Состязание
Дунайский, налитый гневом, не слышал, а ребята заинтересовались.
— Как это? Классическая импровизация? На глазах у всех?
— Классическую, думаю, не потянем. Четверостишие или лимерик. На заданную тему.
— Ух ты. Даже лимерик? — ехидно спросила Катенька.
— Даже, — отрубил Ржагин, не глядя на нее. — Публика кидает тему, а мы с поэтом выдаем. По очереди.
— А судьи кто?
— Вы. Народ.
Девушки оживились, заерзали. Зашептали: соглашайся, Игорек, куда ему, покажи, чтоб нос не задирал. Дунайский раздраженно отмахивался, а потом вдруг приосанился и построжел.
— Хорошо, — выдавил он. — Я согласен.
Ржагин, потирая ладони одну об другую, довольно зашагал перед сидящими взад-вперед.
— Чудненько. Обговорим приз. Если выигрывает он, ему почет, цветы и объятья, а я исчезаю. Схожу немедленно, ночью, на ближайшей же остановке. Во всяком случае, до Иркутска уже не буду мозолить вам глаза. Хотите наказание покруче — ради бога, я готов. Но если профессионал обмишурится, пусть... на брюхе в каюту ползет. А здесь — песни и танцы. Да, и самое главное. Чтоб впредь не смел читать при мне «свою томную дохлую лирику». Цветов, славы — ничего этого мне не надо, я буду удовлетворен и малым.
— Условие принимаю, — заметно спокойнее проговорил Дунайский. — И хочу уточнить. Какое четверостишие? С парной рифмой или перекрестной? Сколько времени на обдумывание? И по каким параметрам оценивать?
— Рифма любая. Свобода. Конечно, не верлибр, а то чепуха получится. Три минуты на обдумывание — поблажка для профи, потому что нам, любителям, хватит и одной. А насчет оценки беспокоиться не стоит — оценят. Не мужланы сидят — филологи.
— Кто первый начнет?
Иван пожал плечами:
— Ваш, наверно.
— Почему же?
— Признанный. Идол.
— Так нечестно.
— Девушки, мы со сменой мест. Вторую тему начну я, третью он, и так далее. Справедливо?
— И сколько всего?
— Судьи решат. По коням?
Девушки сгрудились, о чем-то заспорили, парни, повскакав с мест, сунули головы в кружок. Ржагин спокойно прогуливался, заложив руки за спину. Дунайский, оставленный в одиночестве на краю лавки, мял руки и раскачивался. Почему он решил соревноваться, думал Ржагин. Буза, шутка — и все же? Со мной, со случайным прохожим? Так уж позарез ему надо меня ссадить? Или падает популярность, а тут представился случай подтянуть пошатнувшийся престиж, как петли на дырявых чулках? Я б ведь с ним ни за что не стал, если б действительно был силен в искусстве импровизации. Соревноваться с таким, даже в шутку, — не уважать ни себя, ни поэзию. А так, чтобы сбить с копыт вонючего кретина и заодно с приятностью скоротать вечерок, — можно и похулиганить. Спиридон Бундеев не встал бы в позу, не обиделся, напротив, он бы меня сейчас поддержал. Сказал бы, озоруй на здоровье, Хохотало, только, пожалуйста, никакой отсебятины, цитируй, пожалуйста, точно, а то я тебя знаю, ты и присобачишь, не дорого возьмешь. Неизвестно, правда, способны ли они оценить действительно свежее, новое? Способны ли вообще понимать авангардную зафикушечную поэзию?.. Ну, Шаня, это мы сейчас увидим.
— Первая тема, — объявили в штабе: — Любовь, река, теплоход.
Ржагин поднял руку, показывая, что готов. Дунайский, низко склонившись к коленям и взяв голову в руки, думал. Его легонько подстегивали, считая минуты:
«Две, три», — он не укладывался. «Сейчас, сейчас», — и наконец сдался:
— Три строки.
— Читай, читай! — призывали нетерпеливые девушки.
Он вскинул гордую голову и прочел:
— Черную гладь реки бьет любовный озноб. Бедные поплавки...
Ему сдержанно поаплодировали.
Взгляды обратились на Ивана, и он отчеканил:
— Жутководье. В гиблом месте из воды — то кедр, то ель. Но любовь не сядет вместе с кораблем моим на мель!
Кто-то хихикнул, кто-то застыл в удивлении, кто-то заулыбался. Свернувшись в кружок, присяжные весело засовещались.
— Прошу учесть, — громко подсказал Ржагин, — у него нет конца!
Бутончик из голов раскрылся, и они объявили:
— Ням-ням. По ровням.
— Засудили, — пробурчал Иван, нисколько не расстроившись. — Ну, воля ваша, а Сибирь наша. Еще не вечер, господа присяжные заседатели.
— Вторая тема: любовь и быт, их взаимовлияние и взаимопроникновение.
— Ох, и далась вам эта любовь.
Иван пошагал на всякий случай секунд тридцать и, обернувшись к судьям, прочел:
— Чем больше в весеннем воздухе пенья, тем второстепенней квартиры значенье!
Один из филологов разразился откровенно непотребным смехом. Девушки заулыбались, роняя в ладони сдавленные смешки.
— Я профессионал, — улыбаясь, напомнил Дунайский. — Сочинять галиматью не мое дело.
Ему постучали — время, и кто-то, осмелев, справедливо предложил представить на суд настоящее, а не, как он выразился, галиматью, что ему мешает?
С Дунайским явно происходила какая-то перемена. Он лениво прочел:
— Безликою гордыней обуян, не узнаю тебя, любимая. Отныне...
— Все?
— Да.
Совещались теперь громче, не смущаясь тем, что импровизаторы лично присутствуют при таинстве рождения вердикта. Сочли, что у Игорька тема не раскрыта, хотя плотность слова выше, тогда как у Парамона при вполне удовлетворительном разрешении темы собственно поэзии все-таки маловато. Да и строк — тоже.
— А своеобразие? Юмор? А философский накал? — не выдержал Ржагин. — А скорость? А время? А законченность, черт возьми?
— Товарищ подсудимый, с судьями не спорят.
Тем не менее присудили полбалла в пользу Ивана.
Разумеется, они раскусили, что к чему, и, предлагая новую тему, заранее улыбались, поглядывая на Ржагина, предвкушая очередную заумь.
— Тема такая: работа, которая приносит удовлетворение, радость.
Дунайскому неуютно, тесно было в рамках регламента. Он вновь не уложился.