Птенец
Шрифт:
Под нашей низкой крышей формировались незаурядные индивидуальности. Одна Надька Заварухина что стоит; ее фокусы (область материально-телесного низа) удивляли, восхищали и вызывали смеховую разрядку — а это важно, это просто необходимо тоскующей голодной ораве. Или свихнувшийся на наших глазах Боря Телкин. Он заболел идеей огня, очищающего и мстительного пожара. Его много раз ловили за одним и тем же занятием — он обкладывал наворованной соломой избы, амбары, наши ветхие подсобки с намерением спалить все на фиг, потому что все это якобы необратимо осквернено, загажено, заражено зловонным дыханием, он считал, что лишь свежее, наново возведенное на прожаренном огнем пепелище, способно в будущем устоять, что лишь предварительно прокаленное не пожрет вредоносная въедливая бацилла; его били, наказывали, с ним разговаривали по душам — бесполезно, он замыкался, умолкал, после наказания
Ну да бог с этим.
Понимайте, как хотите, а мне важно было напомнить (себе?), что для тех, кто барахтался в этой купели, сколько бы ни минуло лет и что бы ни случилось, та водица останется чистой. Ее не замутить, не выплескать, не разобрать на мелкие нужды — она неприкосновенна.
В нас.
Каким бы балбесом или хитроумным болтуном ни вырос, ту ясную даль охраняет святая память. И надежнее солдата я не знаю.
СТЫЧКА
Семьсот километров до Братска поезд Красноярск — Лена полз без малого сутки, так что Иван успел и отлежаться, и прийти в себя, и соскучиться по новым впечатлениям. Двадцать часов пресной дороги утомили его — одноколейка, разъезды, частые изнуряющие стоянки в ожидании встречного, не считая законных, помеченных в строчках расписания.
Однако в конце пути он был вознагражден.
На подступах к Братску неожиданно начался железнодорожный серпантин. Поезд пропарывал невысокие горы, ныряя в сырые туннели, змеился или складывался кольцом, почти кусая себя за хвост, и медленно разгибался, взбираясь, падая, сворачиваясь в другую сторону. На скорости двадцать-тридцать километров в час приятно смотрелись округлые сопки, покрытые зеленой шерстью. По всему составу открылись окна, торчали головы, и временами, когда резко в сторону относило тепловозную гарь, можно было почувствовать, какой здесь чистый кедровый настой. Сибирское солнце пригревало лица, легкий ветерок, причудливо извивающаяся среди сопок дорога — для жителя средней полосы, и не подозревающего, что где-то есть такое, это был, несомненно, подарок.
В вагоне сделалось торжественно-тихо, когда поезд вполз на хребет плотины знаменитой Братской ГЭС. Смолкли даже неугомонные малютки-вертуны, впившись в окна вместе с папами и мамами. Слева шипящая, бурлящая пропасть, справа полная чаша некогда строптивой Ангары. Белизна бетона, белые кудри пены, могучие конструкции и страшный, возбуждающий грохот падающей воды, хотя пущена только первая очередь. Река, насильственно стесненная, перегороженная многотонным бетоном, принужденная рваться в щель, раскручивая барабаны, казалась излишне взволнованной, но достоинства своего не потеряла. Упругость ее нескончаема. И ревом, и чистым дыханием брызг и капельностью нависшего тумана, мощью, несгибаемостью своей, силой, она как бы оповещала, что ни утеснения, ни работы она не боится, потому что непобедима.
Ржагин, как и задумал, в Братске сошел, хотя, переговорив с соседями по вагону, понял, что город покамест разбросан, пронумерован, Братск-один, Братск-два, и так до восьми, и неизвестно, какой лучше, шестой или третий. Словом, город только начинается, а начало у нас, как водится, чумазое, бесшабашное. Сошел он еще и потому, что железная дорога ему прискучила, и до Иркутска, как выяснилось, можно плыть по Ангаре; дольше, конечно, около трех суток, однако Ивана и это устраивало — к цели все-таки приближало, и никакой спешки или нетерпения он по-прежнему не испытывал.
Вновь по плотине, обок железнодорожного полотна, прокатился в обратном направлении теперь в автобусе. Приникнув к окошку, залюбовался тем, как остроумно и мастерски ловили омуля здешние орденоносцы-крановщики.
По расслабленным походкам, по ленивой вольности Иван определил, что у рабочих, должно быть, обеденный перерыв, краны развернулись жирафьими шеями к высокой воде, к мощным крюкам привязаны лески, и с высоты десятиэтажного дома крановщик удит. Рыба клюет, он ее подсекает, выдергивает серебрящуюся из воды и переправляет, словно очередную порцию бетона, на площадку, где подсобники вспарывают рыбке брюшко, очищают и любовно опускают в висящий над паяльной лампой котелок с кипящей водой... Местные утверждают, что уха, приготовленная таким современным индустриальным способом, по вкусовым качествам, по навару и калорийности, безусловно, лучшая в мире.
Ангара, вздыбившись у плотины на 56-метровую высоту, по краям, и справа и слева, растеклась, расползлась едва ли предсказуемо, и поскольку стройка еще не закончена и подъем воды планируется до ста десяти, речной вокзал, естественно, строить пока не имело смысла. Старенький дебаркадер установили на относительно глубоком месте в углу искусственной бухты, и, когда Ржагин сюда добрался, к дебаркадеру только что пришвартовался теплоход «Советская Бессарабия», пустой, отдохнувший, переночевавший где-то неподалеку в Братском море. На берегу оживились дожидавшиеся посадки пассажиры, самые неусидчивые потянулись к трапу, хотя до отплытия оставалось еще минут сорок и каждому из желающих уехать администрация теплохода могла предложить на выбор место в любом классе.
Иван прилег на примятой траве. И услышал за спиной смешок:
— Сукин ты сын, Хохотало.
— Надюха!
— Сиди, не дрыгайся.
— Дела!
— Навязался на мою голову. Что ты все суешься, куда тебя не просят?
— Такой непутевый.
— Проваливай отсюда. Пижон червивый.
— То есть?
— Ты меня смущаешь. Я на этой посудине прокатиться собралась. Давай проваливай.
— Ну, Надь. Я где-нибудь под брезентом. Не помешаю.
— Что ты в самом деле? Противный. Другой дороги не знаешь?
— Разве я виноват, что все дороги ведут к тебе?
— Такая рыба срывается.
— Извини. Я нечаянно.
— Ага, ищи дуру.
— Честное пионерское.
— Скажи, не томи, куда дальше-то?
— Объедешь?
— Конечно. Надоел хуже горькой редьки.
— А если это рок, Надюха? Судьба? Может, есть смысл прогнать Драндулета?
— Ой, не смеши. Я же тебя знаю, Хохотало. У тебя язык как помело и слова из тебя — как пух из дырявой подушки.
— И все-таки. Подумай на досуге.
— Нечего тут думать. Я же тебе сказала, ты мне, в общем, нравишься. Но не подходишь. Пока.
— До встречи.
— Ой. Боже упаси.
И исчезла.
А Иван твердо сказал себе: вот закончит этот пробег и непременно разыщет... Тут явно какой-то знак... Не может быть, чтобы просто... Не узенькая тропка, могли бы и разминуться...
Маленькую Надьку Фокус он уважал за оригинальность.
Большая ему все больше и больше нравилась...
«Советская Бессарабия», сипло возвестив об отправлении, плавно отделилась от дебаркадера, уверенно развернулась на пятачке, очищенном от плавающих бревен, и осторожно, предельно осторожно, медленнее самого медленного пешехода стала пробираться по узкому фарватеру. Вся команда была начеку, передние и верхние зорко высматривали, чист ли путь, нет ли коварного топляка, способного пропороть днище, и если замечали что-нибудь подозрительное, давали отмашку, капитан подрабатывал назад, и матросы, повара, бутфетчицы и кастелянши, орудуя баграми с нижней палубы, сражались с юрким бревном, как с норовистым хищником. Вдоль фарватера, и дальше сколько окинет взгляд торчали над поверхностью рукотворного моря овершья затопленных деревьев. Одни, что покрупнее, еще в силе, возвышаясь по пояс в воде, другие — уже захлебываясь, ловя пожухлыми макушками последние капли воздуха. На километры вокруг умирающий на глазах лес. Умирающий стоя. Возле какого-нибудь непокорного кедра (с шишечками!) тесно и кучно, словно оглушенные взрывом всплывшие туши, плещутся обработанные, распиленные под вагонный размер лесины, сплавленные сюда явно по недосмотру, на беду и муку. Вода черная, смоляная.