Птенец
Шрифт:
Ну, и усыновил меня профессор, естественно, не для того, чтобы я мешал ему работать. Может быть, таким образом он рассчитывал убить сразу двух зайцев. Не знаю.
По прибытии меня ждал сюрприз — сестричка. Инна Софроновна, семи с половиной лет. Уже оттрубила год в школе, холеная, чистенькая, капризная, как все тепличные. Гордая, ужасно настырная и при всей внешней интеллигентности не в меру спесивая — в общем, типичный привилегированный ребенок. (Такие получаются, когда неудовлетворенных желаний неизмеримо меньше, чем удовлетворенных.)
Я все понял. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы
Профессор представил нас с сестричкой друг другу посреди огромной прихожей (как и вся квартира, сплошь в лепнине, полуметровая полоса под потолком, кольцо по всем стенам, прям барокко какое-то, словно сначала хотели храмину католическую отгрохать, но почему-то передумали), перекинулся словечком с Феней, что-то насчет обеда, и утопал по лестнице к себе в кабинет. Феня еще раз окинула меня жалеющим взглядом и ушла на кухню. Мы остались с сестричкой один на один.
Я бросал на нее короткие быстрые взгляды. Ерунда, прорвемся, не уродина, и то хлеб, даже смазливенькая. Жить можно. С одним профессором я бы, если не умер со скуки, очень быстро бы опустился до нехороших компаний. А тут даже интересно — пощупать, схлестнуться, отточить мировоззрение. Куда ни кинь — новое, непривычное. Нет, ничего.
— Вань.
— Аюшки.
— Ты про что думаешь?
— Про ерунду.
Она акнула по-дурацки. И говорит:
— Тебе не страшно у нас?
Я чуть не раскололся. Но сдержался и говорю:
— Вы разве висельники? Головорезы?
Она хихикнула для порядка, и, вижу, подсобралась, пошла в атаку. Решила, видно, с ходу сделать из меня служку или раба.
— Давай договоримся сразу. Теперь мы брат и сестра. Но я здесь главная. Я старше тебя, ну и все такое. Ты должен меня слушаться.
— Фиг с два.
— Что?
Она хлопала глазами, а я наслаждался: лопоухая, обломаем.
— Объясни, пожалуйста. Я не расслышала.
Ох, не расслышала она.
— Сдох, сестричка.
Ротик ее раскрылся, она мучительно соображала, о чем я, и я, не знаю, почему, ее пожалел.
— Подустал с дороги. Укачало в вашем тарантасе.
И все равно до нее как до жирафа. Наконец вижу, дошло. Отвернула с запястья край кофточки, посмотрела и говорит:
— Папа сказал... Еще сорок минут до обеда.
Обалдеть — часы! У такой крохи!
— Успею выспаться. Где мои нары?
— Твои? Здесь уже есть что-то твое?
— Вот те раз. Ты же сама сказала, что я теперь твой брат.
— Конечно. Но я не понимаю, что такое нары? Это валенки? Или санки?
— Галоши.
— Галоши? — Но ты пришел без них. В машине забыл?
— Может быть. Спроси у отца, а?
— К нему нельзя, он работает. Феня! Феня! — закричала она и побежала на кухню. — Он свои нары в машине забыл!
Феня, в фартучке, руки в чем-то белом, показалась в проеме.
— Что забыл?
— Нары!
— Какие нары?
— Это я так, — говорю. — Не обращайте внимания.
Откуда мне было знать, что эта полоумная к Фене помчится?
Феня улыбнулась, все поняла и говорит:
— В машине не пропадет. Инночка, будь добра, покажи Ванечке комнаты. И пусть умоется с дороги.
А она совсем не простушка, вдруг кольнуло меня. А домработница? Что за ребус?
— Идем, — сказала Инка.
Да, я дикарь — меня подавляли объемы. Два этажа (на четверых!), лепнина, картины, зеркала, тяжелые двери, обилие комнат, светильников, кресел, вообще неслыханный по тем временам шик. Я говорил себе, что рассупонился, подумаешь, невидаль — душа, если способна откликаться и сострадать, вот истинное богатство.
Не помогало.
Новые люди, очередная семья — чепуха, привыкну, соображу, что к чему, какие там у них догматы и установки, и через день-другой начну гнуть по-своему, и черта с два им меня сбить, пусть подлаживаются сами. Но вот обстановка, вылупившиеся на меня отовсюду красивые предметы, их жутко солидное молчание и многозначительность — тут у меня никакого опыта, дыра, провал, отсюда я не защищен, и когда еще удастся эту дыру залатать, никому не ведомо. А тем временем меня вывернут наизнанку. Да даже не так — просто все увидят, что принц голый. (В семь лет я еще этого боялся.)
Разоблачение сейчас же и началось. В ванной, куда меня завела Инка, я не смог скрыть ошеломления и, конечно, немедленно выдал, какой я замухрышка и, в сущности, плебей. Белое гладкое корыто, зеркало во всю стену, сбоку блестящая раковина, высоковато, правда, мои плечи под нее уходили, один калган сверху, и никаких тебе умывальников, ведер, вода куда-то сама убегала, соски, краны, табуретка, полки с пузырьками и стаканами и уйма полотенцев на красных крючках. И стены гладкие, в шашечку, сочно-бирюзового цвета. И свет с потолка льется сиреневый. Какой там мыться, тут стоять-то неловко и боязно, а дотронуться до чего-нибудь — и вовсе оторопь берет.
Инка ехидно спрашивает:
— Нравится?
— А просто тазика нет?
— Есть.
— Полей мне, а? Из кружки.
Инка хихикнула и отвернула краны. Пощупала воду, сунула мне в руки мыло. Я удивился — теплая. Сразу теплая. Ну, буржуины.
Она кивнула на корыто.
— Здесь тебе будет головомойка.
— Допер уже. А баня? По субботам?
— Про баню забудь.
Показала, какое мое полотенце, и попросила, чтобы я это хорошенько запомнил, так как ни папа, ни тем более она и Феня терпеть не могут, когда пользуются своим. Нудило — как нотацию прочла.