Птенец
Шрифт:
Мама Магда прижала меня к животу — испугалась, что наговорю лишнего.
Начальник повертел в руках «Документ об усыновлении».
— И это все бумаги?
— И ее-то с боем выцарапала.
Тогда начальник еше походил, зачем-то посмотрел на портрет (со стены за нами присматривал) и вроде решился.
— Ладно. Как демагог и начетчик, беру ответственность на себя, — сурово окинул меня с ног до головы. — Ведите в среднюю, к Серафиме Никитичне.
— Благодетель вы наш... — начала было мама Магда.
— Не надо. Идите, устраивайтесь. Надеюсь, он у нас приживется.
В
— Условия барские. Позавидуешь.
— Ладно заливать-то, — сказал я.
Мои переговорили с Серафимой Никитичной (ее ребята во дворе облепили) и засобирались в обратный путь.
Я потопал с ними за ворота — проводить.
— Слушай, — сказал, пожимая Василию руку. — Береги ее. А то я вырасту, и тогда вам всем там... несдобровать.
И тут мама Магда, охнув, смяла меня, стиснула и зацеловала.
Я очумел.
Почти как тогда, в младенчестве, когда мне было пряно и душно у нее на груди, когда я млел от ее запаха, терял сознание и проваливался куда-то далеко-далеко, черт знает куда, в какую-то иную галактику, цветную и бесподобную, где мало что напоминало нашу неправдоподобную жизнь.
Ё-мое. Снова-здорово?
Мне казалось, что те зловредные клетки время давно иссушило и выжгло, что я, пусть немного, но все же окреп, и с этой стороны достаточно защищен. А оказалось...
(Да, самое время сознаться.
Здесь жуткий наворот, какой-то страшный фрейдистский комплекс, от которого мне, несмотря на все уловки и ухищрения, несмотря на помощь могучей психоаналитической техники, до конца избавиться, по-видимому, не суждено.
Жуть голубая. За что? Я-то чем виноват?
Еще тогда, когда я целиком пребывал в стихии бессознательного, и уже хотя бы поэтому не мог задумываться о последствиях, маме Магде почему-то дьявольски нравилось целовать меня в округлый, дирижаблеобразный от постоянного недоедания, несчастный мой, голый животик — и особенно в нежную выемку, в самое его лакомое место, в шрамик, в послед родовой связи. А я не знал, куда деться, визжал и хохотал до слез, потому что невозможно щекотно. Пустяк, кажется. Шалость, невинная женская слабость. Но поскольку пуповину все-таки рвали не ей, а лекальщице, и от того, что мне было душно и стыдно, и я страдал, и чувствовал несвободу, впоследствии, начиная прямо с завершения латентного периода, у меня развился сильнейший комплекс неполноценности.
Долго, очень долго, я попросту удирал от девчонок. Я бегал от них столь стремительно, как, наверное, не побежал бы от хулигана, если бы гнался за мной с ножом.
Стоило какой-нибудь Дюймовочке приблизиться ко мне метра на два, или даже издали состроить глазки, как мне тотчас делалось невыносимо душно, щекотно, потно и страшно, я снова ощущал знакомую угрозу, и, сгорая со стыда, спасался бегством.)
— Мамулечка. Спасибо вам. Прощайте.
Она всплакнула. Все прятала доброе виноватое лицо, — да разве скроешь, когда на душе такая печаль.
— Не боись, Ванюха, — Василий подобрал вещи с пыльной дороги. — Мы тебя навещать будем.
Мама Магда тяжко водрузилась на телегу. И все избегала смотреть на меня. И все равно — смотрела.
Я поднялся на носочки, потрепал лошадку за пенную горячую губу, и они поехали.
Я смотрел, как они пылят, удаляясь, и леденел от тоски, одиночества и страха.
Не убей меня, мир, Не убей. Ну, пожалуйста, Не убей…Первый день с непривычки тянулся долго — весь в опасениях, неуклюжих пристройках, тягостной настороженности.
Серафима Никитична, молоденькая и неглупая, водила меня, как теленка, за руку, и почти не отпускала от себя. Представила остальным сорока.
Поскольку завтрак я пропустил, она отомкнула ключом висячий замок на своем воспитательском шкафчике и одарила меня куском хлеба с солью.
Я безмятежно зажевал. Однако вскоре почувствовал себя как-то неуютно — вроде что-то давит, жмет, хотя ничто на меня не жало и не давило. Вскинул вопросительно глаза на Серафиму Никитичну. А она:
— Ешь, Ванечка, ешь. Они уже позавтракали.
Э, нет, сказал я себе. Не торопись, подумай. Момент ответственный. Формально ты, конечно, зачислен, но настоящего места в коллективе у тебя еще нет. Его придется завоевывать.
Разломил кусок и большую часть протянул девочке — она стояла ко мне ближе других.
— На, подкрепись.
Она не поверила, но взяла. Быстро оглянулась и вгрызлась зубками. Ее дернули сзади за волосы и повалили. Что смогли вырвать, вырвали. Подбирали с пола рваные мякиши и глотали, не жуя. Под шумок и у меня из рук сцапали. Серафима Никитична пыталась их утихомирить, разнять, но у нее ничего не получилось. Эпизод не занял и минуты. Уничтожив все до последней крошки, встряхнулись и успокоились, снова встали как ни в чем не бывало.
С моей стороны было бы легкомысленно не сделать нужных выводов.
Серафима Никитична построила нас парами и повела на прогулку.
Я наблюдал и оценивал.
Девчачья часть группы интересовала меня сейчас постольку поскольку. Главное внимание уделил мужской половине — я рассудил, что к ней мне предстоит примкнуть и что именно она верховодит, задает тон, потому что и многочисленнее и сильнее. Разумеется, понять, что здесь живут по законам, которых я пока не знаю, труда не составило. Сложнее эти законы усвоить и научиться использовать к собственной пользе.
Терпение и выжидание, сказал я себе, вот твои добродетели на первых порах. Смотреть и наматывать на ус. И если уж выскакивать, то никак не раньше, чем просмотришь ситуацию хотя бы на два хода вперед, чтобы после того, как утихнет заваруха, непременно оказаться в стане победителей.
Пока дети бесились на лужайке, Серафима Никитична мешала мне спокойно анализировать — мягенько интересовалась моим прошлым. Я отвечал невпопад, то есть врал недобросовестно, ненадежно.
Когда нас привели в столовую на обед, я понаблюдал и понял, что большинство обид, ссор, драк, длительных непримиримых конфликтов у ребят из-за того, что они постоянно хотят есть. Хотя кормят все-таки сносно, чувство голода не покидает их ни на минуту, и похабная привилегия сильных — съесть не только свое, но и чужое — практически никак и ничем не пресекается. А надыбать лишнее тому, кто сам слаб, — доблесть, едва ли не подвиг. Я понял, что тут за министра — желудок, донельзя растянутый, распухший на лихолетье, сосущий, ненасытно требовательный — он управляет, он, а их незрелые души в плену и не виноваты.