Птенец
Шрифт:
— Нет.
— После холодного душа душа просит.
— Под суд?
— Если выбирать, то штраф, конечно, лучше.
— Полтинник.
— Сколько-о?
— Полста рубликов. Я тебе квитанцию, и кати дальше, пиши. А хочешь, пришлю на институт. С характеристикой, и сумма поболе — стольник.
— Знаете... на пару рублей я бы согласился. И то чересчур.
— Шуткуешь?
— Ну, два пятьдесят.
— Здесь адрес института правильный?
— Ладно вам. Грабить-то. Трешник я еще наскребу, но откуда у бедного студента сто? Воровать заставляете?
— По вагонам не лазь.
— Ну хорошо. Пять. Это моя последняя
— Смеешься?
— Что вы. Пожалели бы лучше, гуманность бы проявили. Все-таки с литератором имеете дело — самосознание на высоком уровне. Обещаю, что дальше поеду пассажирским.
— Отпустить? Не имею права.
— Имеете, не имеете, какая разница?
— Значит, так. Штраф платить не желаешь. В тюрьму не хочешь.
— Истинный крест, не хочу.
— Тогда давай-ка, парень, вот что. Отработай пару деньков.
— Вас не понял.
— Что ж тут непонятного. Рабочих рук у нас маловато. Отработаешь заместо штрафа. Ну, и в расчете, езжай себе, пиши.
— Как Иаков у Лавана?
— Что за Яков?
— Знакомый один.
— А... Ну, что — согласен?
— Знаете. Подведу. Я ничего не умею делать.
— Совсем?
— Совсем.
— Это ничего. Ты парень занятный. Небось на гитаре бренькаешь. А полить грядки и осла научить можно.
— Вот это комплимент. Я теперь сверх срока останусь.
— Значит, по рукам?
— Секунду... Я думал, у вас хозяйство военное.
— Больше тебе скажу — секретное. Согласишься, возьму подписку о неразглашении.
— Да я... Могила.
— Корреспондент ты небось липовый. Но это ладно, твое дело. А подписку организую по всей форме. Сболтнешь — упеку.
— Когда приступать?
— А хоть прямо сейчас.
— Там у вас, в гарнизоне, найдется какой-нибудь буфет? Столовка, надеюсь, есть?
— Покормят.
— И баиньки?
— И банька. Вот, поставь свою закорючку. Тут.
— Баньку я уважаю. С малолетства. С тех пор, как меня запродали в высший свет.
Иван подписал какую-то справку в четверть листа, небрежно пробежав ее по диагонали — канцеляризмы и штампы.
— Порядок. Ровно через сорок восемь часов ты свободен.
— Наконец-то... Я не ослышался? Вы сказали — свободен?
— Блудило, — добродушно ругнулся начальник. — Вадик!
Вошел тот самый молчаливый солдат, что провожал сюда Ржагина.
— К Акулине!
— Есть! — гаркнул солдат, цокнув каблуками.
Командир, хлопнув подтяжками по животу, сально заулыбался и, точно завидуя, подмигнул Ивану.
— Вечерком, может, и проведаю. Все-таки ты занятный.
— Е бэ жэ, как говорил Толстой.
— Иди ты? — удивился он. — Сам Толстой? — и расхохотался. — Который граф?
Вздернув рюкзак, Иван было направился к выходу, однако Вадик стволом винтовки путь ему преградил и указал, что им сейчас не сюда, а во-о-о-он туда надо.
— Там же умывальник, — Ржагин не понимал, куда следует идти, перед ним была глухая стена. Некоторое время полуголый начальник наслаждался его замешательством, затем нажал кнопку, и под сытый хохот его стена с негромким скрежетом разъехалась.
Иван укоризненно покачал головой.
— Как дети, честное слово.
И шагнул в проем.
Пройдя притемненным туннелем, взрезающим вал понизу, оказались на живописном укосе, пригреваемом мягким предвечерним солнцем. С внутренней стороны по подножию вала цвел мак, обступая изящные молодые сосны. Вниз и вдаль расстилался богатый сад, и Ржагин пожалел, что яблони и вишни уже отцвели. Они медленно двинулись по дорожке. Всюду зрелая, сочная зелень, ухоженные газоны. Вокруг пышных цветочных клумб трава была не просто аккуратно подстрижена, а вся в каких-то виньеточках, в продуманно выстриженных вензельках. Оставлены небольшие островки и поляны, где, должно быть, разрешалось поваляться. Вскоре, выныривая из-за деревьев, им стали попадаться слева и справа рубленые, искусно украшенные резьбой, яркой расцветки строения — избы на курьих ножках, теремки, верандочки, беседки, лавочки, оформленные под зверей, стилизованные качели, качалки. Дорожка чуть переломилась и заметнее повела вниз. Открылось, блеснув, озеро, одетое по берегам в светлое дерево; веселые мостики, по-детски раскрашенные купальни. Неподалеку, с трех сторон окруженный фруктовыми деревьями, шикарный теннисный травяной корт, закрытый и сверху высокой белой металлической сеткой. Длинные горбатящиеся ряды теплиц, скотный двор. Старинная деревянная церковка, потемневшая от времени, но какая-то вся живая, умытая, чистенькая, а неподалеку от нее несколько, тоже раскрашенных, хозяйственных или жилых построек.
— Погодите, Вадик. Постоим.
Солдат с пониманием опустил к ногам винтовку и отошел.
— Красиво, — вполголоса проговорил Ржагин. — Ей-богу, красиво.
Конечно, думал он, сработал эффект неожиданности, и тем не менее. Этим невозможно насытиться. Как невозможно объесться нашими промышленными пейзажами — словно ржавое железо грызешь... И там человек. И тут человек. Но — украсил. Своими руками. Умение, ум, талант. И — любовь. Любовь прежде всего. Неужели все-таки может? Кто этот скромник, о котором ни слуху, ни духу? Вот бы кому орденов навешать, премий надавать. И опыт бы его — как можно шире... Впрочем... Торопишься, Ржагин. Красиво, спору нет, но как здесь живется смертному? Может быть, так выглядит ад? Может быть, повторилась и здесь гадкая история, когда в основе красивого нового дела ужасающее насилие, уничтожение, гибель? Все-таки колючая проволока. Солдат, и в руках у него не лютики.
— Вадик, чье хозяйство?
Солдат вздрогнул, подобрался и захлопал ресницами.
— Ваше?
Вадик испуганно затряс головой.
— Кто автор? Секрет?
Вадик насупился.
— Здесь раньше был монастырь?
Подойдя, солдат настороженно посмотрел на Ржагина и тронул стволом: иди, мол, хватит.
Они свернули и по аллее направились в сторону церкви. Но не дошли. Вадик скомандовал влево, потом еще раз влево, и они уткнулись в толстозадую раскляченную избу с игривым крылечком. Иван остановился и покорно стал ждать, а солдат сапогом надавил нижнюю ступеньку крыльца, и в избе приглушенно и нежно затренькал колокольчик.
Сейчас же к ним выплыла улыбающаяся пышная женщина, лет тридцати, в белом в голубой горошек длинном ситцевом платье, в красном кружевном переднике и красной косынке.
— Ай, умнички, — радостно всплеснула руками. — Какого раскрасавца привели.
Вадик, потоптавшись, сказал:
— На двое суток.
— Мало, мало, что он там себе думает, — заворчала она, не переставая любовно оглядывать Ивана. — Все, Вадик. Ступай.
— Есть! — отчеканил солдат, развернулся и зашагал прочь. — Милости просим, заходи, — ласково пригласила она Ржагина; в больших карих глазах ее жила такая приветливость, такая оберегающая доброта, что он едва не расслабился. — Заходи, гость ты наш дорогой.