Птенец
Шрифт:
— Что вы имеете в виду?
— Лагерь. Ваше возвращение.
— А там, по-моему, ничего не изложено. Только упомянуто... Да, был донос. Невиновного посадили. Дали подумать семнадцать лет. А потом выпустили, но не потому, что вовремя разобрались и решили исправить ошибку, а потому, что сильный человек помер. Наверху... У нас, как правило, перемены после похорон. Особенно крупные после похорон, вы заметили?
— Никиту не хоронили.
— Правильно. И по сути ничего не изменилось.
— Вас реабилитировали?
— О, да. «Извините, —
— До сих пор не можете простить?
— Вам сколько лет?
— Сорок. С небольшим.
— Дело не в этом, молодой человек... Нашу политику непосредственно перед войной тоже многие называют ошибочной. Но войны могло не быть, вы понимаете? Не быть вовсе?
— Нет.
— Жаль... Я говорю о шкале оценок. О точном определении и о неточных словах. Бывают промахи, оплошности, проступки. Бывают преступления. А у нас все — ошибки. Помните, как кто-то сказал по поводу одной из акций Наполеона: это было более, чем преступление, это была ошибка?
— Талейран... Есть силы, которые не разрешают назвать преступление — преступлением.
— Да, есть.
— Но вы знаете, Викентий Сергеевич, меня больше интересует история с Феней. Вы действительно были мужем и женой?
— Да.
— И профессор, взяв ее домработницей после вашего ареста, спас?
— Да. Так можно сказать.
— И вы, когда вернулись, отказались от нее?
— О, нет. Совсем нет... Простите, а зачем вам?
— Я объясню. Попозже. Если хотите, не отвечайте.
— Тут гораздо сложнее. И подробности, как бы вам сказать... не очень литературные, что ли.
— И все-таки.
— Я был уверен, что не вернусь. Живым — не вернусь. Писал: считай меня мертвым. Я вообще стал ее забывать. С годами. Бывало, силюсь вспомнить, какие руки у нее, глаза, улыбка, смех, — и не могу. Дольше, чем все другое, помнил запах ее. Вкус ее — есть такое выражение: вкус женщины. Точнее не нахожу. Вы понимаете?.. В первые годы там — до сумасшествия... И когда и его не смог вспомнить... Что тут говорить. Выжгло. Сосуд, где помещается душа, опустел, и я подумал тогда, что если нам суждено встретиться на том свете, я ее и там не узнаю. Ничего не осталось. Ничего... Нет, молодой человек, вам, не знавшим того, что мы пережили, понять нас невозможно. Мы так и уйдем. Не пытайтесь.
— Однако вы не ответили.
— Мы жили в ощущении, что идол вечен. И вдруг выяснилось, что и его взяла костлявая. А со мной уже — Аля. Она из шалашовок — слышали когда-нибудь?
— Конечно.
— Я пытался ее спасти. Вырвать. Уже там, на поселении. Хотел от нее детей. Или даже не так: хотел, чтобы она стала матерью... А она... Впрочем, это неважно. Отдельная история... Словом, в результате она умерла. Покончила с собой. 2 марта 53-го года. 4-го мы ее схоронили, а 5-го, как вы знаете, судорога по всей стране — новый погребальный звон.
— А потом вы вернулись.
— Да, я вернулся. Феня ждала. На руках — больная девушка. Не ее ребенок, но на ее руках. Другая женщина. И я другой. Вы учтите, нам в ту пору было примерно столько, сколько вам сейчас. И я чувствовал, что я — уже сухое дерево. Может, и постою еще, но чуть ветерок, и — треск, ветки обламываются. А она такая спокойная, чистая, понимающая, сильная. Что вы. Я и не думал отказываться. С радостью бы под крыло. Но не предложила. Я не спрашивал, почему. Было бы дико спрашивать. А сама она не говорила. Просто не предложила, и все. Мы оба поняли, что жизнь сильнее вас. И еще Родион настоял...
— Родион? Значит, профессора зовут Родион? А фамилия — Жагин? Родион Тимофеевич Жагин?
— Вы его знаете?
— Он читал у нас лекции на третьем курсе.
— Стало быть, у вас не литературное образование?
— Да, я технарь. Но не по склонности, как вы, наверное, догадались.
— Интересно. И что же, вы были лично знакомы?
— С профессором? Шапочно, как студент. Однажды, когда он был болен, я приходил к нему домой.
— И он вас принял?
— А я наглый. Зачет сдать. Стипендия горела, вот и вломился.
— И вы поговорили? Видели Феню? Инну? Она еще была жива?
— Видел. Феня даже сказала, что я ей напомнил Ивана. В ту пору он уже от них сбежал.
— Год?
— Шестьдесят шестой.
— Да. Какое-то время жил у меня, а потом женился.
— На Заварухиной?
— Вам и это известно?
— Если внимательно прочесть текст, то догадаться нетрудно. Она действительно была наводчицей?
— Нет. Он все придумал. И Драндулета, разумеется, тоже. Но, вы знаете, она могла бы ею быть. Тоже озорница великая. И с годами не проходит. У них дочь школу кончает.
— А сам Иван? В отъезде сейчас? Он вас уполномочил заниматься рукописью?
— Отвечу по порядку. Иван у нас строит мосты. Так он хотел. И добился. У него целая философия относительно мостов. Говорит, они — как рукопожатие. Старое, древнее — не нынешнее. Теперь люди подают друг другу руки не задумываясь, не вкладывая в жест никакого другого смысла, кроме обыкновенного приветствия. А раньше жест означал...
— Я не стану тебя убивать.
— Да, я пришел к тебе с миром... И Иван строит мосты — как древние люди пожимали руки, с тем же наполнением.
— Простенькая философия... Но я рад за него.
— А насчет рукописи... как вышло... Нет, пожалуй... Да, так будет лучше. У меня сохранились письма. От Наденьки. И мой ответ. Вы посмотрите, и вам все станет ясно. Не возражаете? А я еще чайку подогрею.
«Викентий Сергеич, миленький, он меня в гроб загонит, любимчик ваш.
Тут мы с Варькой убирались, она в стол к нему сунулась и кассеты выгребла. Поставили. Слышим — голос его, папкин. Варька — что с нее взять — хихикает. А я стою с тряпкой пыльной, как стеганутая. Четыре полных кассеты наговорил. И когда? Все потихоньку, бандит, чтоб нам ни гугу. В двух про путешествие, в других вроде про жизнь свою от рождения.