Птенец
Шрифт:
— С мешками?
— Именно, шеф. Именно. В пекло!
— Отчего веселый такой?
— С козой пообщался.
— А.
Солнце, прожарив асфальт, раскалив крыши и нагрев камень, согнало порядочно на пляж горожан.
Выбрав место, погуще усеянное телами, Иван развязал мешок и голосом шпрехшталмейстера объявил:
— Только сегодня! Свежий омуль! Рупь штука независимо от размера!
Ближние глянули недоуменно. Медленно, еще не веря, поднялись, оставляя вмятины на песке. И вдруг суматошно, разом, стали потрошить кошельки. И — наперегонки.
Поняли и дальние, в чем дело, — новость
— Граждане! — распорядился Иван. — Я вам сервис, а вы мне без сдачи, идет? И предупредите задних, у меня штук сто!
Опоздавшие требовали:
— По одной! По одной на организм!
Мешок худел на глазах, карманы пухли от денег.
Иван взмок.
Отходя с покупкой, благодарили. Или сетовали, что мало привез.
— Иркутяне, дери вас, — ворчал Ржагин. — Богатство под носом, а им бы только пузо греть.
Отдал последнему серебристую рыбину.
— Все! Не поминайте лихом!
— У-у, — загудели те, кому не досталось. — А еще?
— С транспортом перебои.
— А завтра?
— Как знать.
— Можно надеяться?
— Не возбраняется.
Разбрелись.
Иван пристроился у самой воды, сложил, не считая, денежки покомпактнее и припрятал поглубже, взяв только на расход. Оглянулся, нет ли грабителей, и быстренько искупался, глаз не сводя с рюкзака.
Полежал, нежась в теплом чистом песке, покурил.
Написал домашним:
«Не огорчайтесь.
Скоро снова сяду вам на шею. Учтите, я обрюзг и потяжелел.
Кое-куда еще загляну и тогда, даст бог, заявлюсь.
Ин, если опоздаю в институт, походи за меня на первые лекции, ладно?
Улыба».
ВСАДНИК НА ЧАЛОМ КОНЕ
Без малого трое суток, один в мягком купе, ехал Ржагин через Сибирь в направлении теперь обратном.
Пил чай, читал газеты (в Иркутске накупил целую охапку и медленно прочитывал каждую от названия до адресов и телефонов) и подолгу смотрел в окно.
А когда опускались сумерки, забывался.
Остывал недопитый чай. Шурша, падала на пол газета.
В черном стекле ему виделись колеблющиеся, зыбкие контуры...
Спору нет, то, время, первые пять лет — самое содержательное, самое живое и памятное. И мама Магда — вот моя настоящая мать.
Но, может быть, это я ее выбрал? Может быть, на самом деле все совсем иначе?
Куда я еду? Домой, к себе? Или в образцово-показательное заведение, которому я на дух не нужен?
Там теперь другая семья, и ни я о них, ни они обо мне — ничего. Мне известно лишь то немногое, о, чем мама Магда писала в письмах, а в письмах у нее жалость и сострадание, немного восторженности и почти никакой нужной мне информации.
Как они там сейчас? Чем живут?..
Ивану привиделся разросшийся дом мамы Магды. Сперва размытым. Но постепенно окно словно бы делалось больше, шире, а сам он как будто куда-то вплывал. Ворвался ветер — он ощутил даже ночную сырость. Видение сделалось резче, контрастнее, проясняясь и проясняясь, и тьма наконец отступила, стих ветер, стало светло и сухо, и дом, и хозяйство, и обитатели показались до того отчетливо, так близко и вживе, что Ивану хотелось коснуться, заговорить — как-нибудь удостовериться, что это не сон...
...Треть окна закрывало яблоневое дерево с тяжелыми нарумяненными плодами. Тянулась влево веселая оградка палисадника, и за ней — просторная округлая мощеная площадь, которую образовали поставленные почти впритык разновеликие, но одноэтажные строения — рубленые избы, сараи, коровник и конюшня, обшитые светлым тесом, беседки, столовая-клуб. В щелку между столовой и крайней избой выглядывал кусочек островерхого забора, по типу острожного, из прижатых тесно друг к другу оголенных стволов, и он понял, что монастырек обнесен этим забором вкруг. Где-то правее, должно быть, школа — по утрам нарядные малыши, девочки и мальчики, проходили с портфелями и ранцами именно туда. В послеобеденное время на площади делалось оживленнее, происходила какая-то непонятная ему смена. Старшие заводили в стойла коней, переставали тарахтеть трактора. В школу налегке отправлялись ребята уже посолиднее, а шустрые мелюзгавчики, поспав и переодевшись, шагали строем с тяпками, граблями, лопатками куда-то за ворота.
Ни окриков, ни шума. Организованность фантастическая.
Присмотревшись, он понял, что управляет всем Маша — та самая, про которую мама Магда писала, что нет у нее другого желания, как передоверить все ей, и, умирая, не устанет молить, чтоб только она, Маша, стала бы дальше малюток растить. Серьезная, собранная, неизменно в распахнутом сером пальто, простоволосая, Маша о чем-то строго говорила с юными доярками или конюхом, или врачом, а потом энергично садилась в пролетку и, стеганув вожжами застоявшегося белого красавца, с шиком, как молодая барынька, на рысях уезжала.
Ивану захотелось с ней познакомиться, и он попросил своих сторожей, Архипа и Нестора, передать хозяйке его просьбу. И вскоре она пришла к нему в комнату, похожую на купе, свежая, бодрая, и села напротив, отпахнув полу пальто.
— Меня зовут Маша.
— Очень приятно. Правда, мне казалось, что мы давно знакомы.
— Так и есть. Завтра будем вставать.
— Сегодня! Сейчас!
— Не могу. Так доктор распорядился.
— Пацан этот?
— Между прочим, наш Яша лучший врач в районе. От начальства отбоя нет. Без спросу за ним приезжают, хотя я запретила. Увозят тайком, как невесту.
— Больное начальство еще не критерий.
— Согласна. Но врач он действительно хороший.
— Шибко молод, как я погляжу.
— По-твоему, молодость — синоним некомпетентности?
— Конечно. По себе знаю.
— Как тебе живется в столице?
— Средне.
— Не обижают?
— Бьют ли розгами? Бьют.
— Хочешь посмотреть, как мы живем?
— Из окна?
— Провезу, покажу.
— Выйди, я оденусь.
— Не сегодня.
— Но черт возьми — почему? Я же здоров, как бизон!