Птенец
Шрифт:
Азиков похлопал Евдокимыча по плечу.
— Молись.
— Еще бы маленько, Коля.
— В самый раз. Через час подплывут, субчики.
— Многовато — час.
— Заметать и драпака. Только-только.
— Все равно ж накроет.
— Я и говорю, молись.
И Азиков ушел в рубку руководить заметом.
Вырабатывали сеть быстро, дружно, споро. Волна на глазах вспухала, упруго круглилась, наливаясь гневом. Ржагин с Гаврилой Нилычем помогали Евдокимычу и Пашке, бригадир, выравнивая бот, подстегивал, торопил. Перелюба тут же смастерил какое-то мудреное приспособление из планок,
Азиков принес из машинного отделения белый с черной каймой флаг невысокого роста и передал Пашке:
— На, молодой. Втыкни.
Пашка сделал.
Тотчас же развернулись и направились к берегу.
Ветер усиливался, налетал с подсвистами и завывами, волна, сердито обжимая борта, делалась шире, выше, круче. Вокруг сплошь грязно-серая пена по гребням. Навалились сырые тяжелые сумерки.
Два часа их покачивало изрядно, но, к удивлению, Иван чувствовал себя прилично. Рыбаки пребывали в молчании, закутавшись в куртки и стянув на глаза капюшоны.
— Уже шторм? — несколько разочарованно спросил Ржагин.
Евдокимыч не понял — он думал о своем.
— Прет, чтоб ему.
Подошли.
Николай отыскал сравнительно тихую бухту, и они, не дойдя до берега метров сто, бросили якорь...
— Светает, Коля, — теребил Перелюба. — Слышь?
— А?.. Уже?
— Скидывай ноги-то. Решать надо.
— Что там?
— Худо, Коля. Еще и Бугульма терзать взялась.
— Иди ты?
Азиков мгновенно сел и обулся. Приподнялся и Ржагин, с потяготой, свесив голову с верхней полки.
— Спи, земеля.
— Почему?
— Сдует.
Зевая, поеживаясь, встали все. Потеплее оделись и поднялись на палубу.
Пол уходил из-под ног — так качало.
Ржагин ослушался, тоже вышел.
Под низко нависшим небом, чуть только забеленном на сходе робким рассветом, сшибаясь, бугрили упругие спины осколочные злые волны. Точно осатаневшие звери, запутавшиеся, как в силках, в бухте, потерявшиеся не знающие, что делать, грызли друг друга; выбившись из сил, опадали, отплескивая по сторонам брызги и ярую пенную кипень. А высокие, вольные, те, что накатом шли с моря, невзирая на неразбериху, пропарывали бухту насквозь и, разрядившись о скальный выступ, взъерошив несчастно шипящую гальку, со стоном скатывались к раненым братьям, рыча, отбиваясь и фыркая; грохот, шлепки, шип с берега, вой — рыбакам, чтобы услышать, приходилось кричать.
Подняли якорь. Перелюба торопил, шумел, что «посля не отыщем», все были при деле, и только Гаврила Нилыч, приплясывая возле бригадира, отчаянно паниковал:
— Нельзя!.. Нельзя, Коля. Пропадем!
Азиков взбеленился:
— Еще под руку вякнешь — угребу! За борт кину!
— Ой, Коля. Не дело ты затеял. Не дело!
— Вот тварь, — злился бригадир. Однако на всякий случай переспросил: — Евдокимыч? Как?
— Со всеми.
— Пашк, ты?
— И я.
— Улыба?
— За! — вскричал Ржагин.
— Против! Против! — надрывно заорал Гаврила Нилыч. — Ссади меня, Коля! Ссади!
— Куда, дура луковая?
— Все равно! Ссади!
— Поплывешь, что ли?
— Поплыву. Поближе сдвинься. Туда!
— Сука продажная... Евдокимыч! Пашка! Погляди!
Кормой вперед подработали к берегу.
— Ну, шлепальник? Куда?
— Сюда, Коля, сюда. Тут вроде отлого. Авось не утянет.
— Не попадайся мне на глаза, погань.
— Еще бы маленько, Коля.
— Прыгай, козел. Ну!
Гаврила Нилыч перекрестился, глаза закрыл и в чем был, с криком «аа-ааа» плюхнулся огрузлым телом в густо пенившуюся воду. До берега, до оступа, было метров десять. Все сгрудились на корме, следили. Азиков на всякий случай сдернул куртку и сбросил сапоги. Плыл Гаврила Нилыч на саженках, вскидывая поочередно сбившиеся к локтям рукава кургузого пиджака, плыл неуклюже, медленно, потешно привскакивая перед набегавшей после отскока волной и задирая голову, чтобы не захлебнуться. У самого берега ощупал дно — по грудь, и замахал веселее. Однако выбрался не сразу, его дважды утаскивало отходящей волной.
— Гребешок, осел! Холку лови!
С третьей попытки Гаврила Нилыч все-таки уцепился за камень и, переждав откат, выбрался на сухое место. И повалился без сил.
Бригадир погрозил ему с палубы кулаком, со стуком и матом обул сапоги и, гаркнув:
— Вперед, братва! — ушел в рубку.
Из бухты выбрались сравнительно скоро. Азиков, посоветовавшись с Перелюбой, взял не прямо от берега, а ветру в лоб.
Сквозь плотную навесь туч, отыскав неприметную щелку, слабенько пробивался рассвет. В открытом море задувало яростнее, волна была выше. Двигались по-черепашьи. За час отошли от залива метров на восемьсот — позади егозисто приплясывал берег, и одинокая фигура Гаврилы Нилыча, казалось, не уменьшалась.
Ржагин напросился к бригадиру в рубку. Остальных Азиков отправил вниз, отдыхать — главная работа впереди.
А волна вскоре пошла с покрывом — высоченная, с хороший двухэтажный дом. Бот, дрожа, взбирался на ее вершину, и на переломе носом смотрел почти вертикально в небо, а затем, будто споткнувшись, несся отвесно вниз, и вот там, в узкой глубокой низинке, перед новым подъемом, волна накрывала с головой, и, пока не схлынет через крышу, в рубке делалось темно и странно, словно на какое-то время они оказывались в недрах моря, близко к самому его дну; потом, истекая змеящимися ручейками, светлело лобовое стекло, и следом в крошечном заднем сквозь толстый мерцающий перекат плавно и постепенно начинала проглядывать небесная хмарь.
— А, земеля? — кричал возбужденно Азиков. — Как?
— Потрясающе! Желанный миг!.. Вот она где, свобода!
— По большому не тянет?
— Ох, командир. Не это сейчас главное.
— Правильно. — Азиков хлопнул Ивана по плечу. — Ты везучий. И я везучий. Не пропадем.
Невольно пригнувшись под волной, шедшей над ними внахлест, Ржагин спел:
— Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!
— Трепло! — смеялся Азиков. — Смотри лучше. Если флаг не сбило, скоро наткнемся.