Птенец
Шрифт:
Бот стонал и скрипел под напором волны и ветра. Шлепки и удары, достававшиеся трудолюбивому и бесстрашному судну, они, будучи в рубке, ощущали вживе, словно и им доставалось. Ритм у них был один. Когда летели с горы вниз, непроизвольно напрягались, уперевшись ногами в искосившуюся перегородку, с сильным отклоном, едва не касаясь задней стенки рубки, бригадир теснее сжимал поворотное колесо, а Ржагин цеплялся двумя руками за поручень; когда же тянули в подъем, круто клонились вперед, почти прижимаясь к лобовому стеклу, Бот брал горки трудно, на макушке волны у него начиналась одышка, он бумкал, охал, выстреливал кашлем. Ржагин забеспокоился, выдержит ли, не заглохнет ли — все-таки сила в этой стихии сокрушительная.
—
— На этом — первый. А вообще-то не раз.
— Ботам не разрешается?
— Инструкция!
— Я так и думал.
— Хочешь, как Гаврила?
— Поздновато, не догребу, — и закричал, что есть мочи: — Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю!
— Хха-а! Что я говорил? — бригадир суматошно затряс Ивана. — Смотри, улыба! Вот он!
Сверху, с перелома, Ржагин увидел метрах в тридцати чуть справа по борту качающийся на волнах привалившийся штырь, замотанный в промокшее и драное полотнище флага.
— Ты кудесник, бригадир! Факир и колдун!
— Предупреди бездельников. И оставайся внизу — справимся.
— Нет. Устал быть зрителем. Не хочу.
— Без сигнала пусть не выходят. Чтоб приготовились — свистну.
Держась за стены, Иван спустился в кубрик. Здесь, без света, в темноте, когда глазам нет простора и они упираются в стены, переносить качку было сложнее. Говорить ничего не потребовалось — увидев Ивана, они все поняли. Перелюба поторапливал Пашку:
— Ага. И тут чуток перехвати... Порядок. Держит.
Из байкового одеяла они вырезали широкий пояс и с двух сторон прикрепили канатные чалки — получилось нечто вроде цирковых лонжей. Евдокимыч, затягивая узел, нахваливал бригадира.
— Ну, Николай — бес. Надо же, в такой шторм привел.
— Чутье, — сказал Перелюба. — Талант.
Пашка уточнил:
— Значит, я слева.
Ефим Иванович кивнул.
— А я? — поинтересовался Ржагин.
— На стреме, — солидно, как старший, сказал Пашка. — Мало ли что.
Поправили прорезиненные казенные брюки и куртки, проверили, плотно ли сидят и хорошо ли пристегнуты капюшоны.
Молча ждали, вслушиваясь в рев моря.
Вскоре Азиков по-разбойничьи свистнул.
Перелюба приладил на бедрах пояс, еще испробовал на натяг, один конец веревки скомкал в руках, второй передал Евдокимычу.
Пашка пристроился третьим.
Ржагин посторонился, пропуская их к лестнице.
— По правому! — крикнул Азиков. — По правому, Ефим!
Выдернув дверку, Перелюба скользнул на палубу и сразу лег, уцепившись за дощатый порожек. Иван проскользнул в рубку, чтобы видеть и не мешаться. Волна схлынула. Поднявшись, Перелюба осторожно, широко врозь ставя ноги, двинулся по направлению к корме, перебирая руками по внешним настенным опорам. Евдокимыч, уперевшись сапогом в порог, по мере того, как Ефим Иванович удалялся, отпускал страховку. Предупреждая очередной наскок волны, Перелюба ложился ничком, ухватившись за какую-нибудь стойку, или крюк, или выступ, пережидал. Вода скатывалась в море, и он поднимался и ощупкой шел дальше, дергая за канат, сигналя Евдокимычу: можно еще отпустить. Свернул за угол, прополз к левому борту, и в следующий просвет, развернувшись, ловко швырнул второй конец веревки Пашке. Теперь Перелюбу страховали надежнее, с двух торон, он уже не вжимался в пол, не ложился, а лишь приседал, скорчившись, перед новой волной, подставляя горбатую спину. Пашка и Евдокимыч держали согласно, крепко, не ослабляя без нужды, еще и Азиков зорко следил, подсказывал. Руки у Ефима Ивановича высвободились. Подергав справа, со стороны Евдокимыча, попросил, чтоб подпустили к краю. Выдернул из уключин багор. Перекатная волна накрывала его, обтекая упруго, как камень. Корма плясала бешено, и он почти не продвигался, то взлетая, то упадая, вжимаясь в тряский качающийся пол. Николай развернул бот и так поймал обороты, что они практически стояли на месте. Подъездок крутило, разворачивало, а когда сблизились, шальным ударом, рикошетом от борта, его перевернуло ничком, нос зарылся, ушел вглубь, зад задрался, словно его снизу, из недр, насадили на древко флага. Ни поплавков, ни каких-либо других признаков сетей — должно быть, опустились, скрученные в тяжелый ком. Перелюба, плечом взрезая волну, стоял в разножку, упираясь сапогом в низкий борт кормы, махами рук показывал бригадиру, куда подойти. Когда налетала волна, Евдокимыч и Пашка отдергивали Перелюбу от края, вытягивая на себя. Бот швырками, опасно приближало к подъездку. И отгоняло. Перелюба бранился.
— Ничего, Ефимушка, — приговаривал бригадир, снова выравнивая непослушный бот. — Возьмем. Куда он денется. Возьмем.
Вскинув багор, Перелюба сбросил его вниз, в воду, и суматошно задергал, переворачивая подъездок. Успел. Оборванное древко флага теперь торчало к небу, а лодка качалась, по закраины заполненная водой.
— Держись, Ефимушка!
Не выпуская из рук багра, Перелюба сжался и сел, пережидая волну. И в промежутке поднялся, перебросил крюк, закрепив понадежнее. Вскинул руку, прося на подмогу.
Николай кивнул Ржагину, чтобы встал у руля.
— Не стронь. Так держи.
Поправив капюшон, на помощь к Перелюбе отправился Евдокимыч, а Николай сменил его у каната. По готовому, перебирая руками натянутую веревку, Евдокимыч пробрался много быстрее. Посигналил, и Николай конец свой отпустил. Страховал уже один Пашка, да сами они, помогая друг другу, а веревкой, брошенной Николаем, подвязали накрепко подъездок и сети.
— Миздарики! — помахали. — Трогай!
Николай в запарке грубовато оттолкнул Ржагина и немедленно начал разворот.
Пашка выбирал свой конец, подтягивал. По пути, возвращаясь, Перелюба и Евдокимыч сделали петлю у выхлопа — контровую, и конец веревки втянули врубку и бросили под сапог бригадиру.
— Амба.
— Бойцы! — похвалил бригадир.
Пашка предложил:
— Ну что, братва? Покурим?
Возбужденные, со скупыми усталыми улыбками, перебросились шутливыми фразами и расселись прямо в рубке.
— Знаешь, командир, — сказал Ржагин. — Я бы на твоем месте всех расцеловал.
— Целуй на своем, — весело отозвался Азиков. — Что я, молодуха тебе?.. Да и некогда.
— Ох уж.
— Торопишься, улыба. Еще дойти бы — раз. Приткнуться — два. И посмотреть, что везем, — три.
— Ты же везучий. Какие могут быть сомнения?
— Нет, паря. На бога надейся, а сам не плошай.
— В главнокомандующем я уверен. Как в себе.
— Ишь ты. Уже и в себе уверен?
— За начальничком — как за каменной стеной.
— Болтушка. Спать иди. Еле языком ворочаешь.
— И пойду. Не грози, пожалуйста.
— Вот и иди.
— И пойду.
Ржагин в самом деле чувствовал себя неважно. Бот бросало и мяло по-прежнему страшно, волны катили через крышу. Взгляд у Ивана поблек, он ослаб. Подташнивало. И может быть, потому, что сам увял, притупилось и ощущение остроты, риска.
— Ладно, — сказал. — Растолкайте, когда понадоблюсь.
Пашка сказал:
— А то без тебя не справимся.
— Где вам.
— Во-во, пропадем.
— Ни за грош. Ни за понюшку табаку.
— Топай, топай, трепло московское.
Вместе с Иваном спустились в кубрик и Перелюба с Евдокимычем. Ржагин, примяв окурыш, рухнул на лежанку. И дремно, уже опадая в сон, замямлил — пока, мол, братцы, извините, труп, немного полежу, а потом встрепенусь и всех расцелую, я не черствый, как... генера... лиссимус…