Птенец
Шрифт:
— Завтра в час самолет.
— Ясненько.
В последний замет бригадир доверил Ивану управление ботом — и когда клали сеть в море, и когда выбирали.
Поутру, прибыв в Хужир, сдали для отвода глаз килограммов сто пятьдесят, набили мешок Ивану «на отъезд» и по сумке снесли женам.
Вернулись на мол часам к одиннадцати — проводить.
Евдокимыч подарил старинный портсигар, Перелюба трубку. Пашка крапленые, с секретом карты — чтоб разбогател, сказал, обгребывая московских миллионеров. А Николай сверкающую,
— Чтоб посадили, да, Коля?
— Ты ж не был?
— Бог миловал.
— В жизни, земеля, все надо попробовать.
— Если не все, то как можно больше?
— Точно.
И каждый принес по фотографии с адресом на обороте — Николай с корешом (Гера) в рост. Пашка с мясом выдранную из какого-то документа, Евдокимыч с племянницей на коленях, а Перелюба, должно быть, фронтовую, в солдатском окружении.
— Тронут.
Ржагин вручил им по конверту с просьбой вскрыть после его отъезда (каждому шутливое четверостишие Бундеева и обратный адрес). А рубашку и брюки попросил передать Лизе.
— И где живешь?
— Ни в коем случае.
По-мужски расцеловались.
Пашка сунул Ивану в рюкзак сверток с отборным копченым омулем («В своей Москве похвастай, — сказал. — Невидаль»). Мешок, забитый свежей рыбой, Азиков подхватил и вскинул за спину.
Иван в пояс поклонился боту:
— И тебе, старина, большое-пребольшое.
Они двинулись к грузовику, ожидавшему на песчаном пригорке.
Иван сел с шофером в кабину.
— Кремль там за меня посмотри.
— А то оставайся. Женим.
— Ну, сукин сын, если забудешь.
— Ефим Иваныч? — крикнул, высунувшись, Иван. — Значит, что сердце скажет?
Перелюба ободряюще кивнул.
— Тогда у меня получается... я вас всех полюбил!
— Смотри не растряси, — пригрозил Пашка. — А то мы знаем тебя. Небось до первого кювета?
— Предупреждаю, — кричал Ржагин. — Это надолго!
Азиков махнул водителю:
— Трогай.
— Сенюшкину — привет! — и, вскинув руку, ударил кулаком в небо. — Любовь и свобода! Отныне и навсегда!
— Трогай, дура голая. Трогай!
Высокая поляна в лесу, грунтовая взлетная дорожка и сарай-касса — вот и весь аэродром. Вразброс, лежа в траве или на пеньках сидя, ожидали самолет местные. Иван занял очередь — одиннадцатый, и тоже прилег в сторонке, прощально перебирая в памяти эпизоды рыбацкой жизни.
Фырча и взбивая пыль, села керосинка.
Летчики, пересчитав пассажиров, послали веснушчатого босого мальчика, видимо, завсегдатая здешней поляны, за какой-то Свиридихой, и резвун побежал звать; неполным летчикам лететь не хотелось.
Вскоре приковыляла, спеша, изможденная старушка, да не одна, а с козой — и объявили посадку.
Неторопливо погрузились.
Вырулили и поднялись.
Лес, сплотясь, застелился под крылом курчавым мшистым покровом. На плешке бугра, как на выгоревшей ковровой заплате, Иван, прильнувший к окну, различил тоненькую фигурку мальчика — вскинув одну руку козырьком, другой он старательно махал вслед удаляющемуся самолету. Иван улыбнулся:
— Пока, провожало!
Остров стремительно падал, соскальзывая все ниже и ниже, проваливаясь в ослепительное море. Череда карих скал и обрывов, дужки заливов и бухт — Иван узнавал их сверху и не узнавал.
В салоне пахло. Качаясь, ходил по проходу, заглядывая в окна то справа, то слева, жадно всматриваясь — как ненасытный турист, поглощающий все без разбору.
Постоял и с летчиками на пороге кабины, откуда вид был совершенно особенный.
— Как?
— Нормально!
— Герой... Не боишься, что скрутит?
— Перед вами матерый рыбак.
— Ишь ты.
— Чем помочь?
— Уборкой!
Болтало основательно. При каждом провале, когда не держало и самолет, срываясь, падал в яму, реберную клетку поджимало к горлу, грудь вспучивалась и каменела.
В салоне как в госпитале — все влежку, скрученно, скомканно, в тяжких изломах, с перекошенными лицами. «Полчаса лету, а им худо; что ж станется с ними через полтора, когда сядем в Иркутске». В здравии пребывали только Иван, невозмутимая коза и, разумеется, летчики.
Ржагин подсел к мужчине, обмякшему в кресле, попробовал разговорить и отвлечь.
— Уважаемый, когда билеты продавать начнут?
Пассажир с неохотою открыл глаза, нахмурился, соображая, и тихо, едва шевеля обметанными пенной слизью губами, в свою очередь, спросил:
— А ты без?
— Ну да, — обрадовался Иван.
— Там же платили, на аэродроме. А ты где был?
— Вы меня разыгрываете.
— По головам считали, двенадцать должно ее. Нарочно за козой посылали.
— Опять про меня забыли. Досадно.
— Может, в Иркутске проверят.
— До Иркутска меня совесть загрызет.
— Чудак.
— А если сознаюсь? Простят?
— Не морочь голову, парень.
— Пакет у вас целый?
— Ой, сгинь.
На аэродроме в Иркутске, вытащив вещи, Ржагин подошел к летчикам и, поблагодарив за полет, признался:
— Зайцем доехал. Нехорошо.
— Что вы?
— Зайцем, говорю.
— Не знаешь, что ему нужно? — спросил летчик напарника. И Ржагину: — Гуляйте, молодой человек. Толковать с вами некогда.
— В таком случае, я на барыш такси отхвачу, не возражаете?
— Чокнутый?
— Наверно.
Летчики крупно зашагали в сторону служебных помещений, а Иван, обгоняя мятых попутчиков, пересек распаренное поле аэродрома и у здания аэровокзала сел в такси.
— На пляж, шеф.