Птенец
Шрифт:
Разбудило Ржагина солнце — припекало знатно. Почудилось, будто на сцене, один, и близко софит — зачем, я не просил, уберите, жарко, неловко и стыдно, и пот змейками... Распахнул глаза — трава, запахи. Небо спокойное, глубокое, строгое. Тихо. И не качает.
Где я? Живой?
Сел, обалдело озираясь.
Уклон к морю, и как на ладони — настрадавшаяся бухта. Сухо. И — день. Кто-то заботливо постелил ему постель, укрыл двумя одеялами. Следы отгремевшего шторма — по абрису
Голова шалая. Гуд и звон гулкий.
Скатав постель, Иван на подламывающихся ногах спустился к рыбакам.
— Привет, — сказал. — Я на этом свете?
— А ты ущипнись, — заулыбался Евдокимыч.
— Что вы сделали с бригадиром?
— Скинули. Бунтом.
— И корабль потопили?
— Зачем? На дрова. Вон остатки догорают.
— И Пашку на дрова?
Евдокимыч, рассмеявшись, сдался:
— Рыбу повезли.
— Много?
— Заграницу на пятилетку обеспечили.
— Ого... Сколько же я дрых?
— Порядком.
— Просил же, как человеков, — обидчиво сказал Ржагин. — Растолкайте, если понадоблюсь.
— Иди пошамай. И давай помогать.
Иван пристроил омуля на рожне и, присев у огня, спросил:
— Вы что же, носили меня, как покойника? В шторм?
— Ефиму спасибо скажи. Брыкучий ты — страсть. Если б не он, загорать бы тебе на дне.
— Спасибо, Ефим Иваныч... И что в итоге? Со щитом? Или погорели, как шведы?
— Вон с сетями что наворочало.
Однако видно было, что они довольны уловом. Очень довольны.
— А я так думаю, товарищи. Не в рыбе счастье. Порезвились, и то хлеб. Так сказать, проверка на вшивость. Все-таки, как ни крути, а мы теперь закаленные. У нас теперь неучтенного капитала — куча.
— Жуй, закаленный.
— Ба-а-а! — воскликнул Ржагин. — Оглянитесь, братцы. Посмотрите, какой редкий гость к нам пожаловал.
По тропинке, вьющейся между бокастых береговых холмов, деловито спускался Гаврила Нилыч, нагруженный рюкзаком и сумкой.
Евдокимыч, прищурившись, покачал головой. А Перелюба, коротко глянув, казалось, нисколько не удивился и продолжал вязать.
Подойдя, Гаврила Нилыч скинул рюкзак возле костра и склонился над сумкой. Намеренно не поздоровался, словно и не расставались. Как ни в чем не бывало стал сумку опорожнять.
— Хлеба свежего. Ситник. Тушенки, а то надоело — уха да уха, супчику сварю, картошки прихватил, раза на два. Или пожарим, с лучком. Да на постном масле. Не хуже, чем дома, заживем.
Евдокимыч следил за ним онемело.
А у Ивана свербило.
— Кормилец вы наш, — сказал, обдирая жареного омуля. — Неужели я и это проспал?
— Ты, милый, закусывай, закусывай, — парировал Гаврила Нилыч, не поднимая головы.
— Но простите. Разве вы не уплыли?
— Хошь, хлеба свежего отрежу?
— Отрежьте себе.
— Конфеты есть. Подушечки.
— Вы не ответили.
— Не суйся, москвич, — сказал Евдокимыч. — Не надо.
— Во-во, — пробурчал Гаврила Нилыч. — Умный больно. Сам я ушел. Не гнали, сам. За продуктами, видишь? Есть же обратно захочется. Ну и сходил. Пешком взад-назад, знаешь, сколько километров?
Ржагин внезапно устыдился и смолк. В общем-то, если разобраться, не его кабанье дело осуждать пожилого человека за то, что ему жизнь не надоела. А уж судить — подавно.
— Извините.
Он отвернулся и подсел к Перелюбе, оставив Гаврилу Нилыча одного у костра.
Пил чай вприкуску, а Ефим Иванович между делом ему объяснял, как распутывать сырые комки, тугие не надо, не дергай, сам я, бери, какие помене, за эту не тяни, а ту придерживай, понял?
— Ага.
— И мусор посматривай. Откидывай. А вязать мы сами.
— Сложно?
— Учить долго.
— Ясненько.
Гаврила Нилыч молчком кашеварил. Вязальщики переговаривались редко, только если была нужда.
Спустя час с небольшим Перелюба буднично, не отрываясь от сетей, сообщил:
— Идут.
Евдокимыч оглядел залив, прислушался. И не сдержался:
— Ну и слух у тебя, Ефим. Собачий.
Потрескивал костер да легкая волна заигрывала с галькой — тихо над морем. Минут через десять различил и Ржагин хлопотливый гул и отдаленные перехлопы двигателя.
Бот показался из-за скалы слева, близко у берега, урча в бухте открыто и шумно. Гаврила Нилыч с ложкой в руке запрыгал с какой-то дошкольной восторженностью, замахал, приветствуя возвращение бригадира и Пашки.
— Ко-ля! Ко-ля! Мы их! Ко-ля! Обштопали!
Азиков стоял впереди, перед рубкой, по-наполеоновски выпятив грудь, победно вскинув ногу на порожний ящик. Он издали увидел Гаврилу Нилыча, все понял и сделался пасмурен.
Поставив бот на прикол, они с Пашкой не спеша спустились по трапу.
— Вали, — сказал бригадир, проходя мимо костра, демонстративно не задерживаясь и не интересуясь.
Гаврила Нилыч, помедлив, бросился вслед, плюхнулся на колени и пополз, скуля, по гальке, прихватывая трясущимися руками за обтрепанные клеша Азикова.
— Не гони, Коля. Куда мне сейчас? Мест нету, пропаду, Коля. Жена со свету сживет. Дай навигацию, отхожу, тогда и ладно. Не губи, Коля. Все делать буду, все. Как пес служить буду.
И заплакал.
Азиков пинком отшвырнул его от себя.