Птенец
Шрифт:
Разузнал у местных дорогу, втиснулся в громыхающий, разболтанный, битком набитый автобус.
Ехал около часа.
В отдалении показался поселок, и он сошел, не доехав. Захотелось пройти немного пешком по старой забытой дороге.
Не дойдя и до крайних домов, в сыром тенистом распадке столкнулся лоб в лоб с похоронной процессией. Пришлось посторониться, переступив через низкорослый заборчик, которым заботливо обнесли убегавшие вверх от подножия холма капустные грядки.
Тучный чалый конь вез убранный лентами гроб. Телегу
Дорога для них шла наизволок. Неровная, с пупырями и ямами — телега то взлезет, избочась, колесом на пригорок, то криво скатится. Опасно, тряско. Проводник часто оборачивался и осаживал чалого, заставляя спускаться семеня, запрокидывать голову и пялиться очумело. Еще четверо крепких парней, хотя гроб и был схвачен ремнями, страховали, идя попарно справа и слева. За телегой скорбно тянулись провожающие — по трое, по двое и в одиночку. Простоволосые молодые люди и девушки в черных платках. Близко возле телеги — погуще, дальше — пореже.
— Чего жмешься? — услышал Иван. — Вставай.
— Я? — удивился. — Куда?
— С нами.
— Спасибо. Мне не туда.
Белобрысый парень схватил его за руку и втянул.
— Не валяй дурака... Давай рюкзак понесу.
— Там поживиться нечем.
— Чего?
— Мне не туда, говорю. В обратную сторону.
На них косились.
Они поотстали, позволив себя обойти.
— Как думаешь, — спросил паренек, — осудят, если подымим?
— Валяй. Не съедят.
Закурили.
— Я Афанасий. А ты кто?
— Иван.
— Это какой же? Не помнящий родства? Москвич?
— Не. Махровый провинциал.
— Слыхал про тебя.
— Откуда?
— От верблюда. Ты в Москве сохнешь, у какого-то профессора, верно?
Ржагин искоса посмотрел на него.
— Товарищ Афанасий из органов?
Он поперхнулся дымом. По-простецки, забывшись, стрельнул коротким смешком. На них оглянулись. Афанасий, спохватившись, придавил каблуком бычок и показал жестом — мол, извините, нечаянно, в жизни больше такого себе не позволю.
— Дурень, — шепнул. — Шофер я. На междугородных. И тебе, между прочим, брат.
— Брат? Сектант, что ли?
— Ну, если по ней-то, — кивнул он на ползущую в горку телегу. — А то кто же? Конечно, брат.
На лице Ивана, должно быть, отразилось нечто такое, что заставило Афанасия засомневаться.
— Стой... Ты какой Иван-то? Не первый разве?
— Вообще-то четырнадцатый.
— А профессора твоего как фамилия?.. Оборжанов?
— Приблизительно.
— Ну, как?
— Ржагин.
— Фу-ты, — выдохнул он. — Что же ты мне пудришь?
— Афанасий, милый. Ей-богу, не понимаю.
— Ты ж на похороны приехал?.. Или нет?
— Чирей тебе на язык. Какие похороны?
— Кончай ты. Брось... Шуточки у тебя. Сам видел, как Машка телеграмму тебе отбивала.
Иван стиснул ему руку.
— Там... мама Магда?
— А кто ж еще?
Рвануло внутри. Потом легкий щипок. Какая-то подпорка вылетела, и его зашатало. Голова закружилась... обмяк.
— Ты чего?.. Белый весь... Позвать на помощь?
— Не шуми... Оклемаюсь.
Афанасий, приобняв, поддержал. Постояли. Хвост похоронной процессии, утягиваемой уже невидимой лошадью, вползал на палевую макушку холма.
— Брат, значит.
— Ага.
— Надо идти, Афанасий.
— Мы помаленьку. Ты за меня. Держись давай.
— Как же это, а?.. Как?
— Не болела она. Не мучилась. Сказала, расхотела жить, и все. Чудеса, я тебе доложу. Вроде наперед знала, когда умрет. Называла день и час. И совпало. Созывала по одиночке, по двое, вроде по делу, наказывала, что и как, распоряжения отдавала, а сама, вишь, прощалась. С Машкой надолго запиралась, разговаривали. Должно, хозяйство ей передавала... Ну, женщина — сила...
Выгоревшую траву на вершине холма до корешков общипали коровы. Натоптанные ими тропы вились по склонам то бурым, то коричневатым серпантином. На открытом ветрам хребтообразном взлобке ни кусточка, ни деревца. Лишь в крохотной впадинке, где погост, как знак отмеченности, святости места — статные, неохватные липы да жавшиеся к ним молодые худенькие рябины. Отсюда, сверху, открывались дали — поля, река, знаменитые российские дороги, кусок неприбранного поселка, растекающийся по распадкам лес.
Телегу к их приходу опростали. Какой-то мальчик лет десяти, отойдя под неспелую рябину, тоненько и чисто играл на трубе. Девушки стояли, сбившись кучкой, и плакали, глядя на свежевырытую могилу. Неподалеку, спокойный к смерти, пасся потный конь. Девушка в сером пальто и черном платке, устилавшем и плечи, сказала, что можно прощаться.
— Маша, — шепнул Афанасий.
Гроб обходили по кругу. Постояв в молчании, отступали. Кланялись. Падали на колени. Обнимали, рыдая.
Брызнули слезы... Мама... Смерть омолодила ее, сделала резче черты... Прости... Тронул губами холодный горький лоб... Прости...
Завыла в голос девушка, упала, катаясь по траве.
Маша постояла в изголовье, скорбно глядя вниз, и, отвернувшись, кивнула парням.
Под стук молотков, вбивавших в крышку гвозди, прятавшийся под рябиной мальчик заиграл наполненнее, печальнее, горше. Гроб на ремнях спустили, и мелко и больно застучали по дереву рассыпчатые горстья земли.
— Прощай... Земля тебе пухом...
В шесть лопат закопали. Из глинистой жижи слепили могильный холм. Воткнули деревянный крест.