Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
Рослый Алесь стоял дальше, за спинами сорока человек команды. Слушая ответы товарищей, он вспомнил тут сцену из «Воскресения», где крестьяне, которым Нехлюдов приехал раздать землю, тоже не хотели ничего подписывать. «Конечно, что касается Нехлюдова и этого вот барина (не из остзейских ли он каких-нибудь баронов?..), здесь вовсе не то, однако что до нас, мужиков, — как раз то самое. Чего не знаю — под тем и крестика не поставлю! Впрочем, немецкая деревня тоже говорит: «Чего бауэр не знает, того и не жрет». Вспоминая ту особенно удачную страничку, где мужики едут в ночное, смачно толкуют: «Ишь, ловкий какой!.. Подпишись,
Одного он не мог себе потом простить — что не ответил с места, а сделал несколько шагов вперед… «Чтоб не прятаться за спинами? Со страху? Машинально, как солдат?..» Правда, тут же, по удивленным взглядам некоторых товарищей, почувствовал свой невольный промах, остановился и сказал:
— А я тоже ничего не буду подписывать.
— Так вот ты каков, голубчик! — унтер смотрел на него исподлобья. — Твоя работа?
— Каждый думает за себя. Я здесь как раз из самых младших.
— Я уже любовался твоим личным делом. Там кое-что есть. Я еще присмотрюсь к тебе, ты не думай. Так что же, никто не подпишет?.. Молчите… Хамы вы, вот что я вам скажу. Хамы и дураки!.. Освободим мы вас и так, без вашей подписи. Никуда вы от нас не уйдете!..
…Несколько дней команда праздновала победу — бесконечными разговорами все о том же, шуточками над унтером, песней под гармонь.
Алесь считал, однако, и говорил кое-кому из товарищей, что дело на этом не кончится. А насчет себя был уверен: заберут. Может быть, не с такой музыкой, как весной из имения, а все же, верно, и «путшером» сделают, и заберут… Даже ждал этого подсознательно.
Но все закончилось для него совсем неожиданно: еще одной припиской к Толиному письму, на этот раз под условленным «титлом»:
«Крестная передает поклон. Она все ждет тебя и плачет. Дед».
Нужно было добраться до шталага.
Вечером он чиркнул ногтем по сгибу большого пальца левой ноги и залепил царапину жеваным, крепко посоленным хлебом. Летом, по их «народной медицине», для этой цели лучше всего подходила куриная слепота, которую растирали и прикладывали прямо к телу, без ранки. Но и соль сделала свое: назавтра Алесь заковылял, а на третий день (соль понемногу подбавлялась) не мог уже выйти из штубы.
Братья с сигарами нанесли ему личный визит. Увидев опухшую, красную ногу (повязка с солью на день, разумеется, снималась), они приказали вахману отвести пленного к фрау Корб. «Двадцать метров. Дойдет как-нибудь. Зато оттуда уже вернется здоровый».
Поджарая, хлопотливая фрау Корб, которая в специально оборудованной кухне с огромным котлом изо дня в день варила им картофельзупе и кофе на сахарине, получив соответствующие инструкции, стала его лечить, как всегда, с ахами да охами.
В кухню был принесен большой таз. Братья Байер и вахман стояли над этим тазом, ожидая, пока закипит котел, куда, после длительной консультации, была засыпана какая-то заварка. «Лянге Алекс» сидел возле таза на табурете, разув больную ногу, которая надлежащим образом тряслась. Потом лекарство из котла было вылито в таз, кипяток разведен холодной водой, один из братьев Байер («Почему не оба?» — с усмешкой подумал пленный) сунул в зеленовато-желтый душистый навар свой хозяйский палец и, с трудом разогнувшись, определил:
— Генуг. Опускай сюда ногу.
Сами они, вместе с вахманом, вскоре ушли, сказав, что через полчаса все будет в полном порядке.
«Ромашка, — думал Алесь. — Вытянет соль. Что тут делать?..»
На помощь пришла фрау Корб. Справившись с очередной работой, она схватила ведро и — о, милая! — побежала в погреб за картошкой. Тогда вопрос разрешился в одну минуту. На полке и здесь, как в обычной кухне, стояли белые банки с голубыми надписями: «Сахар», «Перец», «Соль»… Взяв соль, Алесь плюхнул в таз добрых четыре горсти — прямо из банки…
Был испуганный стрекот и охи и ахи, когда вернулась с картошкой кухарка, было сильное недоумение на одинаково полных и растерянных лицах стандартных братьев, — нога пленного еще больше распухла… И хотя они не очень рассчитывали, что в шталаге им дадут другого, здорового работника, выхода не было, надо отправить «вайсруссе», пока ему не стало хуже.
На четвертый день после «привета от крестной» Руневич оказался в шталаге.
Из того, что тут произошло за три месяца, Алеся сильнее всего поразил… добровольный выход на свободу Мозолька!
Однако когда он высказал Крушине свое удивление по этому поводу, сдерживаясь, чтобы не наговорить большего, Сергей рассмеялся.
— В позапрошлое воскресенье, — сказал он, — Андрей наш приходил в гости. В шляпе, елки мохнатые, в брючках. Кое-кто, так же, как и ты, косо посматривает: «Что случилось с таким свойским хлопцем?» А он, брат, провернул для всех нас… ну, наиважнейшее дело.
Маленький молчаливый Мозолек пошел «на волю», как бы в разведку, трудную и опасную. Несколько самых близких товарищей отдали ему свои лагермарки — они при освобождении обменивались на настоящие деньги. Работая на большом стекольном заводе, Андрей вскоре купил себе штатский костюм и тайком съездил в Берлин — в советское полпредство. Рассказал, что и как, показал те две бумажки, которые выдаются освобожденным.
И товарищи из консульского отдела полпредства разъяснили: не получив советского подданства, домой не вернешься; сидя за проволокой, добиваться подданства очень трудно, почти невозможно; так что ж, выходите, будем просить подданства, а получите его — бумажки эти, которых вы так боитесь, можно будет пустить… ну кто на что захочет.
— Что ты, Алеська, скажешь теперь? Цены нет Андрею нашему! В глазах посветлело, душа из них вон! Знаешь теперь, что делать. Приписками, намеками я не мог тебе объяснить ничего. Это требует осторожности. Слушай…
«Освобождение» пленных в арбайтскомандах шло все-таки полным ходом. Все больше и больше личных карточек в почтовой картотеке помечалось словом «энтляссен». Но, по слухам, и упирались тоже многие. Их обработкой, словом и страхом, занимались немец Ломаз, тот самый угрюмый унтер, и «настоящий белорус» Безмен. Первый больше ездил по арбайтскомандам, второй находился в шталаге, где в одном из бараков у него была комнатка-канцелярия.
На Безмене лежала еще и цензура почты, для чего ему прислали из Берлина двух помощников. Они сидели в почтовом бараке, откуда время от времени ходили к Безмену с письмами, вызывавшими у них подозрение.