Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
Три чувства, три образа ожили в его памяти под звуки музыки.
Всенощная в их местечке.
Высоко поднятое, жадно-веселое пламя клубков-факелов, за бесконечные недели великого поста скатанных из разного тряпья, вымоченных в керосине и смазанных коломазью. С этими факелами они, подростки, шли по дороге, полные и крикливой и молчаливой молодецкой радости, шли и с горки видели, как по другим дорогам тоже пылают клубки!..
Второе, что казалось ему, десятилетнему мальчонке, необыкновенно красивым, были бесконечные, нарочито жалостные песни-молитвы нищих — слепых бабок на возах с полотняным верхом и безногих, безруких, гнусавых дедов на земле, рядом с поднятыми оглоблями, где хрупает сено совсем почему-то спокойный коняга.
И третье — основное на этом почти фантастическом фоне — распятый Христос и песня, которая одна лишь и казалась Алесю важной и достоверной во всей эпопее мук и воскресения того, кто «был богом и человеком вместе». Ничтожный, бесцветный бородатенький псаломщик, многодетный пьянчужка (они, школьники, его хорошо знали), теперь дивно очищенный от скверны вдохновением, высоким и проникающим в сердце голосом возносил над горячей, потной толпой прекрасную песнь великой скорби и печали, которая и звучанием своим, и смыслом старославянских слов: «Не рыдай мене, мати…» — до тихого плача, до тайных и необъятно счастливых слез доводила мальчика, вместе с мамой затиснутого в толпе баб.
«Не рыдай мене, мати…»
Эту воображаемую, идеальную мать, в честь которой складывали на разных языках, на разные голоса «Ave Maria», он ясно представил себе позднее, когда в какой-то совершенно случайной книге своего отрочества впервые увидел Сикстинскую мадонну Рафаэля. Босую, на округлой, увенчанной облаками поверхности нашей планеты, бесконечно милую — как мать в горькой разлуке…
И вот под звуки великого жизнеутверждающего гимна, в немецкой праздничной толпе он — уже давно взрослый человек бывший и будущий солдат — совсем по-новому, до сердечной боли живую и печальную, увидел свою больную, задерганную прихотью эпохи матулю с ее старческими рыданиями, что слились с великой, безмерной, ничем не искупимой скорбью тысяч, миллионов других матерей!..
И еще одно.
После «Ave Maria» артистка с улыбкой мадонны кланялась, усталая, счастливая от бури рукоплесканий, потом запела чарующую, как лунная ночь за окном, колыбельную.
И при первых же звуках Алесь — в который уже раз — сжал локоть Крушины; хотелось тут же крикнуть, что он давно уже знает эту песню, что он пел ее когда-то, влюбленно глядя в лицо пани Ванды, на милые руки ее, которые вели их души, их голоса по волнам песни, родной любому детству.
И там был Шуберт. И здесь…
«Куда же девался он, заглушенный звериным рыком походных маршей? Неужто один и тот же народ даровал человечеству и гимн материнству, и песню безоблачного детства, и бездарно звериные марши кровавых походов?.. Такие, как этот «Геген Руслянд!». Не марш-музыка, а просто грохот огромной машины истребления, что всю дорогу вспоминался под несмолкающий перестук, — только бы вперед, только бы побольше земли, крови и слез под колеса!..»
«Что ж это я все думаю о тебе, Германия? Даже здесь, уже на родной земле?..
Будто снова везут меня на «расстрел» после нашего бунта в имении, везут по песчаной дороге, лесом. Потом машина резко останавливается, а пыль, что тянулась за нею, немецкая пыль, обгоняет ее, лезет под колеса, обволакивает со всех сторон…
Я вот остановился на миг, перешагнув наконец свой Рубикон, уже Беларусь и еще как будто и нет Беларуси, — пустыня вокруг, а пыль, немецкая пыль воспоминаний — догоняет и обгоняет меня…
Немцы, — я не брошу вас там, за проволокой границы. В огонь наших новых встреч я понесу и облики людей, и образы чудищ, вызванных или рожденных фашизмом!..»
Вот оно — еще свеженькое, всего недельной давности, неотвязное.
Маленький, кривоногий и лопоухий Вольф, кретин и «поэт». Одно из его стихотворений было наконец напечатано в местной газетке. Осточертевший рабочим проявлениями своего восторга, Вольф начал приставать с декламацией к пленным. Бездарный недоносок его был преподнесен Алесю с Мозольком по меньшей мере семь раз за неделю. От начала до конца, слово за словом, строка за строкой, с академическим, на высоком подъеме, толкованием и слов, и чувств.
Heil, unser F"uhrer, heil! Sieg und Gl"uck ist dein Teil! [155] —хрипел он, брызжа слюной, закрыв глаза, разевая чернозубую яму…
С огромной, не по росту, совковой лопатой, в выцветшей, бывшей синей спецовке и в серой, тоже бывшей, шляпе, полудурок этот был для хлопцев не только смеха достойным проповедником заповедей «сверхчеловека», но и постоянной проверкой их бдительности.
Ведь он не ограничивался тем, что читал им свои стихи, каждый раз неизменно пьянея от славы, что широко и фундаментально комментировал их, но и приставал с вопросами:
155
Да здравствует наш фюрер, да здравствует! Победа и счастье — вот твой удел! (нем.)
— А как по-вашему, скоро мы возьмем Москву?
— А как по-вашему, большевики — низшая раса?
— А как по-вашему, это большое счастье — работать для нашей победы?..
Трудно было отмахиваться, увиливать от таких и подобных вопросов. И так хотелось… Даже Андрей, молчаливый конспиратор, не выдержал, покрыл любителя дискуссий соответствующим настроению матом, прибавив в конце для страховки по-немецки:
— Не мешай ты нам работать как следует!..
Пожилые рабочие-немцы, человек пять или шесть, молчали, как ни в чем не бывало.
Но назавтра, когда они на лесопильном заводе небольшими группами нагружали автомашины опилками, старый, угрюмый и, может быть, самый безразличный с виду Кауфер, когда шофер отошел, вдруг заговорил с ними… совершенно неожиданно «по-русски»:
— Ви, товарищ, так не говорит. Вольф Айниге есть бештимт айн идиот, эс вар, это прафда. Абер эр кан — о, зэер герне! — сказать гестапо. Ви много говорит. Я руски понимат, я не сказат никто, абер вэн айн андерер слушат унд понимат — капут!.. [156]
156
Бештимт — безусловно; абер эр кан — о, зэер герне — но он может — о, с удовольствием; абер вэн айн андерер — но если кто-нибудь другой (нем.).