Птицы меня не обгонят
Шрифт:
— Позолоченное.
— Кто подарил?
Итка прищурила глаза так, что они стали похожи на узенькие щелочки, и едва заметно улыбнулась.
— Угадай!..
Я пожал плечами.
— Не знаю…
Я ждал, что она произнесет имя щедрого дарителя, но Итка снова принялась за работу.
Штабель вырос еще на три ряда, и только тогда я решился спросить Итку:
— Ты зачем пришла?
Она рукой откинула волосы, которые все время падали ей на лицо, испачкала при этом щеку и, не взглянув на меня,
— Мне надо спросить у тебя что-то очень важное…
У меня тут же пересохло в горле. Вот оно! Я проглотил слюну и спросил:
— Что?..
— Ты знаешь Индру Новачека?
Я вздрогнул. И это все, что надо узнать Итке от меня? Я раздосадованно отшвырнул поленце, которое держал в руке, и после мрачного молчания прогудел:
— Ага…
Индра Новачек учится на втором курсе техникума. Недавно он привез мне из Коштялова два обломка пектолита. Их домишко прилепился к косогору на другом конце Стржибровиц, в двух шагах от Дубравы. Почему Итка спрашивает именно о нем? Уж не хочет ли она, чтоб я выпросил и для нее кусок пектолита?
— А на что он тебе?
Она взяла в руку палку и начертила в пыли какую-то фигуру, похожую на китайский иероглиф.
— Ты знаешь, что он умеет фотографировать?
— Видал как-то…
— Он должен меня сфотографировать. Мне это очень нужно…
— Пойди да попроси!
Она чуть не стукнула меня.
— Ты что, не понимаешь, что ли, что я сама не могу?
Я добавил к штабелю несколько поленьев. Я хотел набрать полный ящик, запереть подвал и отнести дрова наверх, но Итка, коснувшись моей руки, задержала меня.
— Гонза, ты ведь скажешь ему? Ты с ним знаком, он тебе камни приносит, ты как-то рассказывал…
Я сбросил ее руку.
— Зачем тебе фотки? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что это Воржишек начал проводить работу и она собирается фотографироваться для меня!
— Мне надо послать их в Прагу, на киностудию, понял?
Я ничего не понял.
— Ты будешь сниматься в кино?
Моя непонятливость, видимо, разозлила ее.
— Еще не знаю. Просто я читала в газете, что они ищут четырнадцатилетнюю девочку с длинными волосами, тип — лирический… Как ты думаешь, Гонза, я — лирический тип?
Я взглянул на ее лицо, словно собирался дать обстоятельный ответ, и заметил темную полосу под левым глазом.
— Ты чумазый тип… — сказал я, показав место, где надо вытереть.
Итка не обратила на это никакого внимания, у нее лишь чуть дернулись уголки губ.
— Значит, жить будешь в Праге? — спросил я.
— Наверное. Если меня примут. Как ты думаешь, сколько времени снимают фильм?
— Не знаю, может, год!.. Значит, целый год не будешь ходить в нашу школу!
Она улыбнулась.
— Почему же?
Я понял, что это абсолютно ее не волнует. Пусть хоть год. На предпоследней парте рассядется какая-нибудь толстуха. Эта мысль меня так ужаснула, что мне стало казаться, будто кто-то сдавливает и сдавливает меня гигантскими тисками.
Наверное, Итка обратила внимание на мой несчастный вид. Она попыталась успокоить меня:
— Может, еще не возьмут…
Я опять посмотрел ей в глаза.
— Возьмут, — сказал я убежденно, — тебя обязательно возьмут!
И тут она просияла:
— Ты так думаешь?
Я молча взял ящик, и мы стали подниматься наверх.
17
Не знаю, как это мой учитель музыки всегда узнаёт, что я не в своей тарелке? Я старался играть чисто, внимательно следил, чтоб не пропустить ни одного бекара, и тем не менее на втором уроке он мне сказал:
— Давай-ка мы с тобой закончим! А?
Я опускаю скрипку и смычок и делаю непонимающее лицо.
— Почему?..
Он идет по кухне до самого шкафа, открывает верхнюю стеклянную дверцу и осторожно достает бутылку с остатками вина.
— Ты играешь без всякого чувства. Музыка, Гонзик, не ремесло. Водить смычком каждый может научиться. Но музыка — вот здесь! — И пан директор Женатый указательным пальцем стучит себя по жилетке.
Я понимаю, что играть надо сердцем. Но только в моем сердце сейчас плачет, рыдает мальчонка, у которого свалился в воду мяч…
Пан Женатый прячет бутылку обратно, под краном ополаскивает хрустальный бокал, закрывает шкаф и возвращается к своей скрипке.
Мы начинаем играть «Поэму».
Он выставил меня за пятнадцать минут до конца урока. Но не ругал.
18
Через полуоткрытую дверь беседки я услыхал, как бабушка зовет меня.
— Иду-у-у!.. — заорал я. Но сначала дописал на коробочке слово «магнезит», подождал, пока высохнет черная тушь, вложил в коробочку маленький кусочек камня и поставил в шкаф на вторую полку сверху.
— Что случилось? — спросил я уже в кухне.
— Помоги мне, Гонзик, я уже не могу выдержать этого холода — чего доброго, опять ревматизм одолеет, — наладим-ка мы с тобой печку! Да оставь ты печенье, слышишь! Я уже все приготовила; вычисти трубы, а я их покрашу серебряной краской, и заживем, как у Христа за пазухой, а то ноги зябнут, хоть спать в тапочках ложись… Да только надень на себя что-нибудь старенькое, не то перемажешься, я тебя знаю!
Она кинула мне старый пиджак, который висел в кладовке на дверях. Я его едва поймал.