Пучина
Шрифт:
— Охъ, боленъ я, боленъ! Чортъ дернулъ вчера къ пріятелю завернуть. Чуть не на колняхъ просятъ-молятъ: приди да приди… Извстно, дохнутъ отъ скуки, идіоты, живой человкъ нуженъ… бывалый… Ну, вотъ и пошелъ… Такъ вотъ вдь окормили чмъ-то, прохвосты. Каждый разъ окормятъ! Вино подмшанное изъ сандала… масло изъ собачьяго жира… сигары изъ капустныхъ листьевъ… Скареды, со всякой дряни пнки готовы снимать и гостей угощать… Охъ!.. Да, такъ я вамъ началъ говорить, какъ меня зовутъ… Иванъ Трофимовичъ Братчикъ… Братчикь… Охъ!.. Слыхали, можетъ-быть? Полъ-Петербурга знаетъ… какое полъ-Петербурга — половина Россіи… Европ и той пвцовъ русскихъ показывалъ, чортъ ее возьми!.. Да… рвали всю жизнь на части… прохвосты… Таланты были… Охъ, бда эта сущая, таланты коли у человка…
Я, дйствительно, какъ мн показалось, слыхалъ эту фамилію, но не въ Петербург, или, врне сказать, слыхалъ ее, можетъ-быть, и въ Петербург, но въ давно былые года. Когда и при какихъ обстоятельствахъ я ее слыхалъ — итого я не могъ вспомнить сразу, должно-быть, читалъ въ
— Викторъ Петровичъ Желзневскій.
— А?! — проговорилъ больной и разомъ повернулся ко мн лицомъ, всматриваясь въ мое лицо зоркими, безцеремонными глазами, старающимися заглянуть въ чужую душу и притомъ съ твердой увренностью отыскать въ этой душ самую омерзительную грязь. — Желзневскій… Викторъ Петровичъ Желзневскій? Марь Ивановн Желзневской родней приходитесь?..
— Она теткой мн доводилась, то-есть была женой моего дяди, — отвтилъ я и вдругъ сразу вспомнилъ, гд слышалъ я его фамилію, когда видлъ его.
— Венера! Венера! — воскликнулъ онъ съ одушевленіемъ и сдлалъ рзкое движеніе, отъ котораго почувствовалъ снова боли и заохалъ:- Охъ! охъ! вотъ вдь какъ окормили, прохвосты!.. Безъ ножа зарзали!..
Онъ закрылъ въ изнеможеніи свои вдругъ замаслившіеся и засверкавшій на минуту глаза и, точно въ бреду, среди стоновъ, забормоталъ:
— Вотъ, батенька, женщина-то. Не то, что вотъ эти, ныншнія мокрицы! — онъ съ презрительнымъ выраженіемъ мотнулъ головой въ сторону той двери, за которой скрылась дама съ горчичникомъ. — Охъ!.. съ ума люди сходили… Охъ!.. Люди-то какіе были… не теперешніе, не гниль эта… не геморрои эти ходячіе… Охъ!.. здоровые люди были, кряжистые… Николаевскіе были люди!.. Охъ!
Онъ открылъ глаза и, зорко вглядываясь въ меня, спросятъ:
— А вы сами-то кто же будете? «Монъ бижу»?
Я усмхнулся и отвтилъ:
— Нтъ: «Монъ шери».
— Да, да, тоже и я хорошъ!.. Перезабылъ все. Память измняетъ… Стара стала — глупа стала!.. Съ кмъ смшалъ, съ кмъ смшалъ. Съ карломъ паршивымъ. Вы меня ужъ простите, старика! А что же «Монъ бижу» — живъ, карла этотъ самый.
— Умеръ, — отвтилъ я:- спился съ круга и въ больниц умеръ.
— Гмъ, гмъ! спился… умеръ въ больниц! — проговорилъ Братчинъ, качая въ раздумь головой и длая конвульсивныя гримасы подергивавшимся и подмигивающимъ лвымъ глазомъ. — А «Ma пренсессъ» — жива?
— Жива, кажется. Наврное не могу сказать. Ее пристроили въ городскую богадльню нсколько лтъ тому назадъ.
— Гмъ, гмь! въ богадльню, въ городскую богадльню! Да, да, другія времена! другія времена, — проговорилъ задумчиво старикъ. — Совсмъ другія! Вы вотъ учительствуете, «Монъ бижу» спился и въ больниц умеръ; «Ма пренсессъ» въ богадльн, я вотъ… Охъ, охъ!.. животъ все это, животъ… окормили всякой миндрой, прохвосты!.. Да, другія времена!..
II
Дйствительно, времена были совсмъ другія, и никогда я не понималъ этого такъ ясно, какъ теперь, смотря на Ивана Трофимовича. А и всего-то прошло какихъ-нибудь двадцать пять лтъ съ того времени, когда я видлъ въ послдній разъ Ивана Трофимовича, но сколько воды утекло съ той поры!
Какъ ясно вспомнился мн теперь этотъ день нашей послдней встрчи!
Въ барскомъ, роскошно отдланномъ и просторномъ домъ «ma tante», то-есть Маріи Ивановны Желзневской, былъ блестящій костюмированный балъ съ живыми картинами. Вечеръ былъ устроенъ съ благотворительною цлью, и на немъ присутствовало самое изысканное общество тогдашнихъ великосвтскихъ прожигателей жизни и бездльниковъ. Время было глухое, скучное, разнообразившееся только чудовищными кутежами, чудодйными выходками богачей-самодуровъ, картежничествомъ и бретерствомъ съ финалами дуэлей, посл которыхъ одни сходили въ могилу, а другіе отправлялись провтриваться на Кавказъ. Въ это время такіе балы, какъ костюмированные балы Маріи Ивановны Желзневской, для которыхъ закладывались имнія съ крпостными душами, были сущимъ кладомъ. Это были своего рода Вальпургіевы ночи. Въ живыхъ картинахъ того вечера, о которомъ я вспомнилъ теперь, принимаю участіе множество народу и между прочимъ въ нихъ участвовали вс молодые воспитанники, воспитанницы, любимцы и любимицы ma tante, а этого народу у ma tante было всегда не мало, такъ какъ она всегда скучала и не любила старыхъ приживалокъ. Въ одной изъ картинъ, между прочимъ, роль гнома исполнялъ «Монъ бижу», тогда еще изумительно стройный и розовый двадцати-трехлтній карликъ, ростомъ не больше пятилтняго ребенка. Звали его Дмитріемъ Петровичемъ Кулешовымъ, но этого имени почти никто изъ постороннихъ не зналъ, такъ какъ карликъ значился подъ кличкой «Монъ бижу», данной ему ma tante. У нея вообще вс люди имли свои клички, какъ и ея собачонки. Ma tante получила эту крпостную душу въ подарокъ отъ одного изъ своихъ страстныхъ поклонниковъ, когда карлику шелъ только пятнадцатый годъ, и обращалась всегда съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, одвалась при немъ, заходила въ его «дтскую», когда онъ еще спалъ, сажала его къ себ на колни, принимала при немъ своихъ поклонниковъ, брала при немъ ванны и ее крайне забавлялъ этотъ ребенокъ-мужчина. Въ другой картин «Ma пренсессъ» изображала «Спящую красавицу». Она, эта сирота какого-то проворовавшагося и погибшаго подъ судомъ чиновника, взятая на воспитаніе въ домъ ma tante, была дйствительно
Врзался этотъ день въ мою память, можетъ-быть, именно потому, что на слдующій день въ дом ma tante случился страшный и совершенно неожиданный переполохъ: ma tante внезапно заболла, у нея сдлался какой-то припадокъ, началась страшная истерика, въ дом вс ходили на цыпочкахъ и шептались о томъ, что «Адонисъ» сбжалъ, что «Адонисъ» пропалъ безъ всти, что «Адониса» кто-то похитилъ. Я, «Ma пренсессъ» и «Монъ бижу» не смли переступить порога спальни ma tante и жались вс въ дтской, то-есть въ комнат «Монъ бижу», перепуганные болзнью ma tante. Потомъ переполохъ вдругъ утихъ, и насъ позвали въ большой блый залъ, гд такъ недавно были балъ, живыя картины, музыка и пніе. Теперь въ переднемъ углу этого зала, декорированнаго тропическими растеніями, за которыми виднлись блыя простыни, закрывавшія десятки простночныхъ зеркалъ, стоялъ черный катафалкъ, и на немъ лежала неподвижно какая-то вытянувшаяся женская фигура съ сдыми волосами, съ провалившимся беззубымъ ртомъ, съ изжелта-блднымъ лицомъ безъ бровей. Это была ma tante, вдругъ состарвшаяся въ день смерти лтъ на десять и даже боле. Пришли священпики, пвчіе, нахали чиновные и вліятельные знакомые на панихиду. Потомъ, въ домъ, гд уже производился грабежъ дворовыми людьми, нахали наслдники ma tante и выгнали на улицу «Ma пренсессъ» и «Монъ бижу». Оставшись на улиц, несчастная глухонмая «Ma пренсессъ» чуть не погибла съ голоду, попала въ нищенскій комитетъ, откуда, потомъ, ее пристроили въ городскую богадльню, а «Монъ бижу», развратничая и пьянствуя напропалую, мало-по-малу, докутился до блой горячки и, наконецъ, умеръ въ больниц… Меня въ это время новые опекуны сбыли съ рукъ на полный пансіонъ къ какой-то желавшей подкормиться на счетъ осиротлыхъ дтей нмк, у которой жило очень много пансіонеровъ и готовилось очень мало кушаній…
Sic transit gloria mundi!..
III
Довольно долго вспоминали мы съ Братчикомъ вс мелкія подробности давно прошедшихъ временъ — временъ нашей жизни у Маріи Ивановны Желзневской. Все былое ярко воскресло въ нашей памяти и, припоминая вс его мелочи, оба мы невольно повторяли: «Да, да, другія времена были, другіе люди». Мн казалось, что Братчикъ искренно сожаллъ о томъ, что эти былыя времена прошли м не вернутся снова, тогда какъ у меня было тяжело на душ про воспоминаніи обо всхъ этихъ «Монъ бижу» и «Ma пренссссъ», которыми поиграли, какъ игрушками, и которыхъ потомъ выбросили на улицу, какъ хламъ.
— Вашъ племянникъ у васъ? — наконецъ, спросилъ я Ивана Трофимовича, желая скоре приступить къ длу.
— Что вы! что вы! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Братчикъ. — Стану я держать у себя сопляка! Ненавижу я этихъ прохвостовъ, везд тоже носъ суютъ, глаза мозолятъ, вертятся, какъ черти передъ заутреней! Подсмотрть да подслушать все хочется! Охъ! Сестра, дура тоже, прислала, не спросясь, зарзала безъ ножа. Еще хорошо, что у меня Маремьяны эти есть. Охъ! знаете поговорку: «Маремьяна-старица обо всемъ мір печалится». Ну, вотъ эти самыя Маремьяны и у меня есть, у каждаго он есть. Безъ Maремьянъ ни одинъ видный человкъ не проживетъ. Да. Вонъ тамъ эта дура, — онъ указалъ на дверь, куда скрылась дама со слезой въ голос,- она и взяла шалопая. Обрадовалась даже случаю отличиться передо мной, он всегда радуются… на нихъ верхомъ зди, а он радуются. Дуры!.. Охъ! охъ! Нельзя только у бабы-дуры оставятъ, набалуетъ его. Онъ еще соплякъ, а она его сейчасъ въ чинъ молодого человка произведетъ, мужчиной онъ начнетъ себя понимать. Какъ вонъ она только увидала его, сейчасъ и зарапортовалась: «Ахъ, милый молодой человкъ! Ахъ, ужъ я васъ потому буду любить, что вы племянникъ нашего дорогого Ивана Трофимовича!» Ну, она-то это сдуру, какъ ей и слдуетъ, зарапортовалась, а мальчишка отъ этихъ словъ ужъ и губы оттопыриваетъ: «цлуйте, молъ, меня за дяденькинъ счетъ, буду много доволенъ». Охъ! Драть его еще надо, штаны спустить и драть! А она: «молодой человкъ»!
Онъ сильно взволновался и раскашлялся, охая и бранясь. Его толстая служанка, какъ видно, не безъ основанія называла его ругателемъ. Онъ ругалъ дйствительно всхъ и за все.
— Когда же я могу видть юношу, чтобы проэкзаменовать его и уговориться насчетъ условій? — спросилъ я, когда Братчикъ немного утихъ.
— Ахъ, что тутъ условія! — простоналъ Иванъ Трофимовичъ. — Сестра не нищая, хорошо заплатить! Все равно деньги зря мотаетъ, дура. Чего же тутъ говорить объ условіяхъ. Охъ! только бы пристроить щенка.