Пучина
Шрифт:
Дйствительно, это были оборыши. Он должны были казаться жалкими въ своихъ обноскахъ Ивану Трофимовичу, провшему сотни душъ и нсколько наслдствъ, — ему, на котораго промотали еще боле денегъ разныя барыни иныхъ временъ въ род ma tante, длавшей въ свое время много шуму своей распущенной широкой жизнью. Она-то не походила на Маремьянъ, которыя напоминали ласковыхъ собачонокъ, виляющихъ хвостами даже и тогда, когда ихъ бьютъ: съ ними мало хлопотъ, но мало и сильныхъ ощущеній.
— Ужъ и боятся же он его, — замтилъ какъ-то Дрибыльскій, заговоривъ про Маремьянъ. — Въ прошломъ году, узжая къ намъ, попугая своего дядя отдалъ на сбереженіе Маремьян по преимуществу. Ну, а у нея, вы сами видли: Содомъ и Гоморра. Сперва одинъ изъ ея обожаемыхъ ангелочковъ окормилъ
— Что же, нашла попугая-то? — спросилъ я.
— Нашла, нашла, — отвтилъ Прибыльскій. — Точь-въ-точь такого, какимъ былъ усопшій. Вздохнула она свободне, повеселла и вдругъ, — о, ужасъ! — пріхалъ дядя, увидалъ попугая, заговорилъ съ нимъ, а тотъ ему по-французски «бонжуръ» говоритъ. Разорался дядя: «Что, кричитъ, это такое? Мой говорилъ: „прохвостъ“, а этотъ: „бонжуръ!“ это разв мой попка? Да вы мн хоть родите, а подайте моего вмсто этого „бонжура“, чтобы говорилъ: „прохвостъ!“
Было ужъ тутъ слезъ у нея…
Александръ зналъ вс мелочи жизни Ивана Трофимовича, какъ видно, не только наблюдая за ними, но и разспрашивая о нихъ всхъ и каждаго.
— А какъ онъ теперь скупъ сталъ, такъ этому и поврить трудно, — сообщалъ мн Прибыльскій. — Ужъ какъ ни командуетъ имъ его Аксинья, а и на ту онъ набрасывается, если лишній гривенникъ истратитъ она. Она на него кричитъ: „Опять въ гости, а завтра застонете“, „опять въ легкомъ пальт идете, а завтра животомъ кататься по дивану будете“, „лежали бы, когда Богъ убилъ“. Онъ все молчитъ, все сносить. А принесетъ она сдачи — недостаетъ пяти копеекъ и начинается грызня: „Обворовала меня, по-міру пустить хочешь, на паперти, что ли, мн съ протянутой рукой изъ-за тебя стоять“. Маремьяны только и усмиряютъ: варенья натащатъ, винограду, шарфовъ и набрюшниковъ навяжутъ. Одна передъ другой отличиться старается. Усмирится онъ, притихнетъ, припрячетъ все принесенное и въ вечеру спокойне отбиваетъ обычные поклоны, колотя себя въ грудь и громко восклицая: „Прости, Господи, мои согршенія! Не попусти!“ Очень набоженъ онъ сталъ за послднее время. Смерти боится! Врно, потому же и жалуется, что люди развратились и страха въ нихъ больше нтъ. Тоже проповдникъ! Ужъ кто бы другой это говорилъ, а не онъ…
Слушая волей-неволей эти боле или мене откровенные, разсказы болтливаго юноши, я узналъ въ теченіе двухъ съ половиною лтъ всю прошлую жизнь Ивана Трофимовича и, такъ сказать, между строками дополнялъ въ своемъ воображеніи характеристику этого „вольнаго человка“, Богъ всть зачмъ и для чего прожившаго на свт долгую жизнь, разорившаго сотни мужицкихъ семей, пустившаго по свту десятки незаконныхъ ребятъ и нажившаго въ конц-концовъ только катаръ желудка. Красоту, молодость, умъ, таланты, все сгубилъ онъ въ какомъ-то колобродств, гаерств, угар, чтобы въ конц жизни, ругая всхъ и все, угасать среди восторгающихся имъ отъ дурашливости Мармьянъ, слушая грубости „взявшей волю“ и презирающей его деревенской служанки, скаредничая изъ непреодолимаго страха передъ нищетою, валяясь со стонами по дивану посл, обжорства, или замаливая съ отбиваніемъ земныхъ поклоновъ былые грхи въ смертельномъ ужас передъ будущимъ.
VI
Во все время своего пребыванія у меня Александръ Прибыльскій не доставилъ мн никакихъ особенныхъ непріятностей или огорченій. Учился онъ, какъ я уже сказалъ, хорошо; никакихъ шалостей за нимъ я не замчалъ; съ двумя другими пансіонерами, жившими у меня въ то время, онъ держалъ себя довольно ровно, сдержанно и спокойно, какъ разсудительный взрослый съ мальчиками, сторонясь отъ нихъ, когда они, бывшіе по
Въ іюл мсяц поступилъ ко мн новый пансіонеръ, Николай Петровичъ Огородниковъ. Это былъ юноша лтъ семнадцати, блокурый, кудрявый, голубоглазый, широкій въ кости, добродушный, веселый и съ сильной лнцой, хотя и съ большими способностями. Поступилъ онъ ко мн всего на мсяцъ, покуда его не примутъ въ военное училище, къ поступленію въ которое онъ уже былъ подготовленъ другимъ учителемъ, неожиданно покинувшимъ Петербургъ по служебнымъ дламъ и попросившимъ меня продержать мсяцъ этого пансіонера до его поступленія въ училище. Съ перваго же дня поступленія ко мн Огородникова Прибыльскій сталъ съ нимъ въ натянутыя отношенія: по какимъ причинамъ — этого я не могъ понять сразу. Потомъ я узналъ, что Огородниковъ, добродушный юмористъ по натур, любившій довольно безобидно и не всегда удачно подшутить надъ ближними, подмтилъ кое-какія слабыя стороны Прибыльскаго и тотчасъ же поднялъ его на зубокъ.
— Что онъ у васъ всегда такимъ птухомъ индйскимъ ходить? — спросилъ на третій же день посл поступленія ко мн Огородниковъ у двухъ другихъ пансіонеровъ, указывая на Прибыльскаго.
Прибыльскій дйствительно держалъ себя немного надутымъ и производилъ на первый взглядъ впечатлніе заважничавшагося юноши. Шутка Огородникова задла Александра за живое. Затмъ, увидавъ, что Александръ остригъ волосы подъ гребенку, Огородниковъ не пропустилъ этого случая и замтилъ:
— Ну, теперь и совсмъ не подходи къ нему, такъ онъ ощетинился!
Потомъ, подмтивъ, что Прибыльсній старается быть больше около меня, чмъ около товарищей, Огородниковъ уже не безъ дкости пошутилъ:
— А онъ далеко пойдетъ, знаетъ, когда и къ кому прикомандироваться нужно!
Началась мелкая, немного пошловатая пикировка, начался обмнъ фразъ въ род слдующихъ: «Огородниковъ, передайте мн соль». — «Смотрите, чтобы намъ не поссориться». — «А разв мы съ вами дружились?» Или въ другой разъ: «А вы, Прибыльскій, отчего не носите внутреннихъ каблуковъ?» — «Зачмъ это?» — «Да вы еще выше своего роста казались бы».
Уже въ какія-нибудь три недли оба юнца были врагами, хотя Прибыльскій и старался сдерживаться. Отстрливаться шутками отъ шутокъ, какъ я потомъ хорошо узналъ, онъ не умлъ вовсе. Я чувствовалъ, что у насъ происходитъ что-то неладное, и радовался въ душ, что Огородниковъ скоро уйдетъ отъ меня и такимъ образомъ Прибыльскій успокоится.
Какъ на грхъ на послдней недл передъ самымъ началомъ экзаменовъ въ военномъ училищ, куда поступалъ Огородниковъ, въ спальн моихъ пансіонеровъ произошла крупная размолвка между Прибыльскимъ и Огородниковымъ. Это было вечеромъ. Огородниковъ отъ нечего длать перечитывалъ «Мертвыя души» Гоголя, лежа на постели. Вдругъ онъ опустилъ книгу и спросилъ Прибыльнаго, который сидлъ у стола и занимался геометріей:
— А вы читали, какъ васъ описалъ Гоголь?
— Опять вы что-то несообразное городить собираетесь! — рзко отвтилъ Прибыльскій, красня до ушей. — Вс и такъ давно убждены въ вашей глупости.
Огородниковъ засмялся.
— Нтъ, въ самомъ дл,- началъ онъ. — Гоголь непремнно васъ имлъ въ виду, когда описывалъ разговоръ Чичикова про дядю съ генераломъ Бетрищевымъ.
И онъ вслухъ прочелъ:
«Да что онъ съ виду какъ? бодръ? держится еще на ногахъ?» — «Держится, но съ трудомъ». — «Экой дуракъ! И зубы есть?» — «Два зуба всего, ваше превосходительство». — «Экой оселъ! Ты, братецъ, не сердись… а вдь онъ оселъ», — «Точно такъ, ваше превосходительство. Хоть онъ мн и родственникъ, и тяжело сознаваться въ этомъ, но дйствительно — оселъ».