Пуговка для олигарха
Шрифт:
Данила перешёптывался за дверью с Любашей, мама поставила на плиту чайник. Они собирались праздновать крещение, но сейчас Надя не могла думать ни о чём, кроме того, что отец Веры стал монахом. И теперь они будут жить на разных берегах озера, мучая друг друга редкими столкновениями на почте или в магазине.
Что за изощрённая пытка! Может, он ещё обвенчает её с Данилой? Они отложили свадьбу на лето, на «после родов», но как выходить замуж, когда он здесь? Всё внутри перевернулось, когда сквозь чёрную бороду и худобу проступили черты мужчины, которого она так и не разлюбила.
— Нет, я всё понимаю, но не с дядей же, — донёсся
Для Любаши это тоже был сюрприз. Надя всё рассказала сестре и матери — начиная с того, как её поселили в домике для прислуги, а наутро отвезли к гинекологу, и заканчивая скандалом в клинике, когда выяснилось, что она беременна и не годится на роль донора матки. Но о самом главном Надя умолчала. Она никому не сказала, что отец её ребёнка — муж бессердечной тёти Поли. Надя стыдилась своих чувств к человеку, который по сути оставил её один на один с проблемами. Денег, правда, дал. Но деньги для него ничего не значили, он всем их давал — и шантажистам, и пострадавшим в авариях, и слишком прытким девственницам, одурманенным ночной духотой и музыкой.
— Он нам не родной дядя, — возражала Любаша. — Просто муж тётки, которую я, к примеру, видела один раз в жизни. Приехала, как английская королева, хвасталась Москвой и богатством, а сама наврала с три короба. И сын у неё от чужого жениха, и бесплодие, которое она от всех скрывала, и муж гулящий. Нечем особо хвастаться.
— Да при чём тут хвасталась она или нет? Даже будь она последней дрянью — это что, повод мутить с её мужем за её спиной?
— Откуда ты знаешь, как всё было? Надя тебе не рассказывала, но, поверь мне, у неё есть веские причины ненавидеть тётку. — Любаша помолчала и добавила: — Ты собирался жениться на девушке с ребёнком — какая разница, от кого он?
— Большая! Я думал, это какой-то проходимец, который обманул её и бросил, а, оказывается, это Громов. Она жила в его доме — они каждый день общались, сближались, вместе ели, вместе спали. Может, там любовь была? Не зря же она в обморок упала, когда его увидела?
— Ты просто ревнуешь, — сказала Любаша.
— Да.
— Это глупо. Она согласилась выйти за тебя замуж. Разве ты не об этом мечтал?
— Любаша, я должен узнать правду. Понимаешь? Должен! Если у неё остались чувства к этому… — он долго подбирал слово, — адвокату-монаху, то нафига мне такая жена? Я люблю её с десятого класса, я готов принять её с ребёнком, готов всё забыть и простить — хотя ты лучше всех знаешь, чего мне это стоило! Но я не готов жить с девушкой, которая сохнет по мужу своей тётки! Что за дурь вообще? Ну дурь же, согласись!
Надю снесло с кровати. Она распахнула дверь и сквозь слёзы выкрикнула:
— Да, у меня остались к нему чувства! И я никогда не говорила, что люблю тебя! И не просила принимать меня с ребёнком! По какому праву ты меня попрекаешь? Я ни в чём перед тобой не виновата! — она захлебнулась и зло смахнула слёзы. — Теперь ты знаешь правду. И что ты будешь с ней делать?
— Ты что, до сих пор любишь… — он пренебрежительно махнул в сторону озера, — его?
— Если бы он хоть намёком дал понять, что мы с Верочкой ему нужны, я бы переплыла это озеро с люлькой в зубах!
Данила только головой покачал от изумления. А Любаша шмыгнула носом: «Бедная Надюша, бедный Данила…». Одна лишь мама невозмутимо накрывала на стол.
Позже сестра аккуратно
— У тебя хоть не так, как со мной, было? Он тебя не принуждал?
Мало-помалу Надя рассказала всё: как пришивала ему пуговицу в кабинете, а он пил кофе и расспрашивал о жизни в Юшкино, как услышала музыку и побрела в тумане к дому, как они чуть не поцеловались в машине, как он допрашивал её, сидя у кровати. Как признался в своих чувствах — «я тебя не как адвокат спрашиваю, а как мужчина», — как уехал из дома, чтобы удержаться от соблазна, как они остались ночью наедине — словно два обломка, прибитых к берегу после кораблекрушения. Мой большой секрет, хрустальные бусинки, невыразимая печаль…
— Тебе понравилось? — тихо спросила Любаша, оглянувшись на спавших детей, словно они могли подслушать взрослый разговор. — Ну, ты поняла, о чём я.
Тяжесть его тела…
— Честно говоря, не очень. Это были странные ощущения, но я бы ни за что от них не отказалась.
— Почему?
— Потому что ему было хорошо, — прошептала Надя, возвращаясь мысленно в ту ночь. — Он был похож на человека, который внезапно очутился в раю, — и этим раем была я. Я и понятия не имела, что люди могут получать такое удовольствие от близости, — не просто приятные ощущения, а настоящее блаженство.
— Жаль, что ты его не испытала.
Надя коснулась губами уха сестры:
— Тогда — нет, но потом, когда я вспоминала его губы и руки… И всё, что он делал со мной, его слова и стоны… Ох, уф-ф…
Любаше стало щекотно, она засмеялась и почесала ухо:
— Всё с тобой понятно, маленькая развратница! Довела человека до монастыря своим раем!
— Прости, что я слишком откровенна. Ты, наверное, не любишь об этом вспоминать.
— О Марате? Я никогда о нём не вспоминаю, — Любаша посмотрела в окно. — Это как будто не со мной происходило… Но есть человек, о котором я постоянно думаю, никак не могу выкинуть его из головы.
Она намекала на Данилу. Он всё-таки запал ей в сердце, хотя она упорно сопротивлялась своим чувствам.
— А он знает, что у тебя к нему симпатия? — спросила Надя.
— Догадывается.
— Любаша, не будет у меня с ним счастья. Не люблю я его. Если у вас сложится, я буду только рада и никогда не перейду тебе дорогу. Мы не такие, как мама и тётя Поля, мы — другие.
После этого признания словно кандалы с ног упали. Всё с Данилой Кандауровым было хорошо, кроме одного: она его не любила. Да, привыкла к дружеской помощи и мужскому вниманию, научилась флиртовать, думала о нём как о будущем муже, но вот страсти до ослабевания ног не было. Она бы не пришла к нему ночью и не скинула одежду на пол, не повисла бы на нём, как котёнок на шторах, — всеми коготками, не отцепить, не оторвать без дырок в тонкой ткани. Не слушала бы ночь напролёт, как стучит его сердце.
Данила был удобной партией — не сидеть же всю оставшуюся жизнь в одиночестве? Хотя… Глеб же сидел? Тоже, наверное, несладко жить в монастыре на острове — без электричества, без связи с миром, в бесконечных постах и молитвах. О чём он думал, когда решил отречься от прежней жизни? Сомневался ли в своём решении? Вспоминал ли о Наде?
Зазвонил телефон. Она глянула на экран и обомлела: «Глеб Громов». Вот так просто? Взял и позвонил после года молчания?
Глава 51. Я тебя прощаю