Пуле переводчик не нужен
Шрифт:
Его, молодого партийного работника ЦК, бывшего секретаря парткома, а затем директора московской шелкоткацкой фабрики, неожиданно для всех вдруг избрали первым секретарем Приморского краевого комитета партии. Назначили – будет вернее. А еще вернее – назначил. Он назначил. Неожиданно для всех, но не для самого Пекова. Этому предшествовала долгая беседа с самим.
Иосиф Виссарионович обратил внимание на молодого, небольшого роста парторга, выступавшего на московской партийной конференции. В бойких и не скупящихся на славословия в адрес «великого вождя и учителя» ораторах недостатка не было. Но этот не походил на остальных. Несмотря на молодость, его манера говорить была чрезвычайно подкупающей. Есть люди, которые и банальные фразы умеют произнести так, что они кажутся откровением. То повышающийся, то понижающийся тон, верные, искренние интонации, точно выдержанные паузы и скупые жесты проникали в подсознание. Так умеют говорить прирожденные ораторы или люди, изучавшие искусство воздействия на людей – священники, опытные политики-трибуны, шарлатаны. Когда сидевший рядом Серго Орджоникидзе, рассчитывая на похвалу, спросил шепотом: «Ну как, Коба, что скажешь – умеем мы воспитывать людей в промышленности? Ведь ему только 30 лет, совсем недавно – просто секретарь парткома шелкоткацкой фабрики!» – последовал неожиданный ответ: «Правильно я вам говорил, и тебе, и Климу – вы, кроме себя, никого не видите, а если видите – до себя не поднимаете. Привыкли к роли «легендарных героев»!.. Кадры надо не только выращивать,
Так Николай Михайлович неожиданно для себя оказался за столом, накрытым в кремлевской квартире Сталина – в «Углу», как ее называли посвященные за угловое расположение в здании Кремлевского дворца.
Переводчик. Египет. Каир-Вест
In omnia paratus (лат.).
Готовый ко всему.
Начальники вещевой и продовольственной службы разведывательной эскадрильи, с которой я прилетел на аэродром Каир-Вест во время второй арабо-израильской войны в 1968 году, привыкшие к строгой проверке своей финансовой отчетности, очень удивились, узнав, что любой торговец в Каире даст тебе любой счет на самом солидном бланке – только покупай его товар! Рынок! Сразу «резко возросла опасность бактериального заражения личного состава». Антисептики, детергенты, репелленты, дезинфектанты и дезодоранты знаменитых фирм и названий «закупались» и списывались в огромных количествах. И полетели в Москву кипы разных квитанций и счетов, а затем и подарки в Управление тыла Вооруженных сил – старинное здание сразу за ГУМом на спуске к гостинице «Россия». Надо ведь думать и о том времени, когда кончится эта тихая и непонятная война! Куда тебя назначат после заграничной командировки, и когда ты поедешь в следующую, зависит от твоего «направленца» в одном из Главных управлений Генерального штаба. В Главном управлении, занимающемся международными контактами Министерства обороны, осознали эти простые истины раньше других. Полковник Добронравов, занимавшийся переводчиками, понимал, что офицеры его отдела не зря подходят к нему с «косящими от постоянного вранья глазами», как писал Михаил Булгаков. У них всегда были наготове вполне правдоподобные объяснения – почему одного переводчика после Багдада надо послать на два года в Одессу и вновь готовить к загранкомандировке в Дели, а другого после Вьетнама необходимо послать на ракетный полигон в пески под Красноводском и считать более к загранработе непригодным.
Все было просто до гениального. В здания Генерального штаба на улице маршала Шапошникова входить с портфелями и свертками запрещалось. Поэтому в гардеробной, кроме обычных вешалок, стоял большой, во всю стену, шкаф с нумерованными ячейками. Получив два металлических номерка – один с вешалки, а другой – с номером ячейки, куда вы поставили новенький кейс с японским магнитофоном и другими мелкими подарками, поднимаетесь к своему «направленцу». Так как все знали, что комнаты Генштаба прослушиваются, но не просматриваются, вы, поздоровавшись с человеком, от которого зависело ваше дальнейшее назначение и возможность следующего выезда в «хорошую» страну, произносили что-нибудь вроде: «А вам привет и наилучшие пожелания от Александра Сергеевича!» – и клали на стол номерок от ячейки. «Направленец», разглядывая ваше личное дело, прятал номерок в карман и бубнил что-то вроде: «Начальника сегодня нет, он на совещании, поезжайте к себе в гостиницу, отдохните пару дней с дальней дороги, а в четверг для вас будет заказан пропуск». Понимать это надо было так: «Черт тебя знает, что ты там насовал в этот портфель или сверток. Вот буду сегодня идти домой, протяну свой номерок и твой гардеробщику. Дома открою «дипломат» и посмотрю твои подарки. Разделю – что себе, а что начальнику… Вот тогда, то есть завтра, с начальником и определим – посылать тебя служить в хороший город – Киев, Краснодар, Одессу, Ригу или к черту на кулички – в Забайкалье, под Читу. Решим, ставить ли твое личное дело в очередь на новое оформление за границу. Да ведь и заграница бывает разная. Кого в Монголию, а кого в Египет. Сертификаты бесполосные или с желтой полосой для приобретения товаров в закрытых валютных магазинах «Березка» дают только в капиталистических странах». Вот как много значило всего лишь одно предложение, сказанное офицером Генерального штаба! А в четверг, если все в порядке и ты не поскупился, тебя ждут на выбор пара должностей в хороших гарнизонах и заветная фраза: «Поезжайте, послужите, а мы с Виктором Георгиевичем через год начнем вас оформлять… Ведь в Каире вам неплохо было?» Мне было неплохо в Каире. Неплохо мне было и в Дели, и в Карачи, и в Читтагонге, и в Александрии, и в Бомбее, и в Будапеште. Мне всегда было неплохо, потому что я вырос на Кавказе и умел обходиться с этими людьми, у которых от жадности сводило скулы и косили глаза… Мне было плохо только от того, что из-за них мне каждый раз приходилось начинать все сначала. Я не был москвичом, у меня не было «волосатой» руки в Главном управлении кадров на Беговой, и поэтому в аппарат главного военного советника, в посольство, я попадал работать только через полгода, а то и через год работы в новой стране, доказав, на что я гожусь. И в каждой новой стране приходилось доказывать снова. Будь готов! Всегда готов…
В Каире мне было действительно хорошо. После двух месяцев, проведенных на аэродроме Каир-Вест, мы переехали в столицу и разместились в комфортабельных квартирах в двух многоэтажных, но удобных домах около Великих пирамид в Гизе. Чуть слева и напротив нас располагался фешенебельный Стрелковый клуб, построенный специально для международных стрелковых соревнований. Шла война, стрельбой занимались всерьез в других местах – соревнования проходили редко и клуб пустовал. При клубе были теннисный корт и плавательный бассейн. Если повернуть направо – попадаешь через сто метров на знаменитую Шария Аль Ахрам – улицу Пирамид. Арабы понимали, что эти огромные сооружения – культовые, но так как они были явно языческие, их назвали Харам – запретные, греховные. С артиклем множественного числа это произносится Аль Ахрам. По-арабски – пирамиды. Одним своим концом эта прямая, как стрела, улица упирается в пирамиды, а другим – в мост через Нил. Вся ее многокилометровая длина состоит из ночных клубов, дневных кафе и десятков особняков, где, как это ни странно, проживают совершенно одинаковые семьи. Состоят они из «тетушки» и трех «племянниц». Племянницы всегда в том возрасте, когда про девушку или молодую женщину говорят, что она «на выданье», уже с небольшой натяжкой. Они, по-видимому, все были от разных сестер и братьев «тетушки», так как в основном составляли, по совершенно случайному совпадению, удачное трио – брюнетка, блондинка и рыженькая. Молодые и не очень молодые люди, посещавшие эти дома, были, наверное, женихами этих замечательных молодых особ. Участковые полицейские хорошо знали всех «племянниц» и, несмотря на их быструю сменяемость, никогда не выражали никакого удивления – ни их числу, ни их явному невезению в матримониальных делах. Племянницы никогда не выходили замуж. После бурной карьеры в Северной или Центральной Европе (с 17 до 22 лет), они появлялись в Афинах или Лиссабоне (в 23–26), в Каире или Стамбуле (в 27–30). А в тридцать пять лет, уставшие и разочарованные, они либо становились «тетушками» (знать бы наперед, что деньги надо было копить, а не тратить их на смазливых бойфрендов!), либо проваливались, с короткими остановками в Алжире, Хартуме или Рабате, в глубины черной Африки. Там их не воспринимали как соблазнительных женщин. Там они играли почти политическую роль. Их покупали за то, что они – белые. Приятно ведь негру купить себе на пару часов покорную белую женщину. Расизм бывает разный…
Но если не заходить ни в кафе, ни к «тетушкам», не полениться и пройти еще полкилометра от этой улицы на площадку перед Сфинксом, то попадешь в ресторан «Сахара-сити». На открытой площадке, прямо перед ликом древнего Сфинкса, стоят столики и кресла. Публика наслаждается прохладительными напитками и рассматривает долину Великих пирамид. Великими называются только три пирамиды Гизы – Хеопса, Хефрена и Микерина. Тихая музыка, настоящий лимонад, приготовленный из тростникового сахара, кубиков льда и маленьких тонкокорых лимонов лайма, в большом ресторанном миксере… Зной… Но вечером все меняется. Вечером – представление «Сон э люмьер» («Звук и свет»). Утренние каирские газеты сообщают расписание представлений на неделю вперед. В воскресенье – представление на английском, во вторник – на немецком, в среду – на испанском, в четверг – на итальянском, в пятницу, конечно, на арабском (выходной день мусульман!), в субботу – на французском. Резко темнеет, как всегда в тропиках, и, подсвеченное спрятанными прожекторами, на вас надвигается изуродованное пушечными выстрелами Наполеона лицо Сфинкса. Голосом лучших дикторов Европы он рассказывает свою историю, а затем, под тоскливую мелодию песни рабов, вещает каждая пирамида. Они, пирамиды, подсвечиваются сзади, и в темноте сиреневого бархата тропической ночи их черные силуэты заполняют небо. В конце представления Сфинкс, плохо разбираясь в национальной принадлежности своих зрителей, бросает нам обвинение: «Один из вас, ничтожных, изуродовал мое лицо. Но вот уже пять тысяч лет я вижу каждый рассвет над Нилом. И когда еще через несколько тысяч лет вас никого не будет на Земле, я все так же буду наблюдать восход светила над священной рекой».
Его патетические упреки и мрачные пророчества недолго печалили нас. На свою беду, владелец ресторана зарегистрировал его по определенным условиям, которые не мог изменить, пока была в силе его лицензия. Оплата зависела не от количества выпитого, а от его типа. На передних столиках, самых лучших, подавали шотландское виски, французские коньяк и вина и брали по пять египетских фунтов с человека. На других столиках подавали японское виски «Сантори» или американское «Джек Дэниэлс» по четыре фунта, местный бренди или замечательные египетские вина: красное – «Омар Хайям» и белое – «Клеопатра» – по три фунта. Для посетителей попроще подавалось пиво. За два фунта. Сколько бы ты ни выпил. На всех столиках стояли тарелочки с орешками кешью и местными пикулями – турши. Расчет хозяина был основан на том, что нормальный человек не может выпить более ста пятидесяти или, редко, двухсот граммов крепких напитков, или бутылки полусухого вина, или двух больших бутылок египетского пива «Стелла». За это количество он и брал сразу плату при посадке гостей за стол. Официант приносил вам новый стакан, как только ваш пустел.
Господи, как ошибся хозяин «Сахара-сити»! Каждый день в полет уходило два экипажа наших бомбардировщиков. Они возвращались, обедали, ждали проявки пленок и расшифровки записей электронной разведки и шли на разбор полетов. Поужинав, падали в постель – день начался в четыре часа утра и был нелегок. Но на другой день – свободные люди! Ведь лететь только послезавтра! Завтра нас поместят с утра в профилакторий, где мы будем вести себя примерно, пить только чай и соки, писать письма домой и играть только в шашки и шахматы. А сегодня мы отдохнули, пообедали, сыграли до ужина в преферанс (у летчиков-бомбардировщиков невообразимая усидчивость, и «пуля» продолжается часов шесть, как и полет «Ту-16») и поужинали в греческой таверне. Вопрос, как провести наступающий вечер (и ночь), не возникал. «Как белые люди!» То есть в «Сахара-сити», на площадке перед изуродованным ликом вечного Сфинкса. Два экипажа – четырнадцать человек. Заплатив по три фунта, наши соколы прочно оккупировали столики ресторана, где подавался египетский бренди «Opora». Мы окрестили его «Опора и надежда». В Египте, где днем очень жарко, вся социальная жизнь переносится на ночь. Ночные клубы открываются в девять-десять вечера и закрываются, когда над Нилом встает солнце. Вот мы и уходили под утро – скоро приедет автобус, отвезет нас в профилакторий, затем – на предполетную подготовку, и снова в полет. Естественно, что ни один из нас не уходил из ресторана, не выпив одной полной бутылки бренди или трех бутылок вина, или шести бутылок пива. Сфинкс, наверное, был тронут, видя утренние слезы ресторатора. Он возненавидел всех русских вообще и их военно-воздушные силы в особенности…
Зато американские летчики нас уважали. Свидания с ними в небе Средиземного моря всегда проходили одинаково. Ранним утром, еще затемно, мы закупоривались в своем «Ту-16» с арабскими опознавательными знаками, читали «молитву» – памятную карту с двадцатью четырьмя вопросами, на которые каждый из нас по очереди отвечал: «застопорил… проверил… включил… согласовал… выставил». Дойдя до конца «молитвы» и, если нет радиомолчания, выслушав арабское шепотком в микрофон произнесенное напутствие: «Ти ю ситташр арба талята саба таманья – ялла!» («Ту-16» № 4378 – взлет!»), после бесконечного разбега взлетали в самом конце полосы. Самолет отрывался от полосы тяжело, вздымая и закручивая в две спирали песок Сахары – топлива брали под завязку, так как полет был неблизкий. Или до Этны на Сицилии, откуда, найдя и сфотографировав ударную авианосную группировку 6-го флота, назад, в Каир-Вест. Или вдоль всего Красного моря до Аравийского и, убедившись, что ударная группировка 7-го флота все еще находится в Индийском океане, – тоже назад, в Каир-Вест. Или, не обнаружив ударную группировку на месте, лететь за итальянский сапог, найти и сфотографировать ее в районе Неаполя. Но тогда горючего назад, до Каир-Веста, не хватит. А в Мерса-Матрухе не хватит полосы, чтобы сесть в жидком от жары воздухе полуденной Сахары. Нагретый воздух не удержит громаду бомбардировщика на посадочной скорости. Значит, надо скорость на посадке увеличить. Но тогда не хватит полосы, чтобы сесть и затормозить. Магниевые тормозные барабаны на колесах Туполева и в Заполярье раскаляются до розового свечения, а в Мерса-Матрухе того и гляди рванет шасси. Значит, надо через Субботицу и Дубровник лететь в Будапешт и садиться на советскую авиабазу Текель.
Но в любом случае, не обнаружив группировку «вероятного противника», «домой» возвращаться – позор. Да и выйти на авианосную группировку уже в сопровождении его истребителей – не велика заслуга. Ведь это значит, что в настоящих боевых условиях бомбардировщик был бы перехвачен и расстрелян ракетами «Фантомов» еще до выполнения боевой задачи! Вот и приходилось после взлета идти на бреющем полете – около 100 метров над водой, прячась «под лепесток» его радаров, – в предполагаемый район нахождения авианосца, затем, резко подскочив на высоту 2 тысячи метров, засечь группировку своей радарной системой, снизиться до двухсот метров, и до того, как на авианосце поднимут в воздух по тревоге самолеты, имитировать сброс торпед и в доказательство успешной атаки привезти домой подробнейшие фотографии всей группировки.
Но если американцы успеют поднять в воздух свои истребители, то они не только сами поучатся перехватывать атакующий бомбардировщик, но и изо всех сил будут мешать сделать эти самые фотографии. На глиссаде снижения к авианосцу бомбардировщик откроет свои бомболюки, где вместо бомб подвешены три мощные фотокамеры. Одна качается вперед и назад, другая – направо и налево, третья смотрит точно вниз. Так можно сделать перспективные фотографии целого района. Но как только пилоты «Фантомов» увидят, что створки бомболюка распахнулись, они оставят в стороне всю свою вежливость (ни разу американские летчики не подлетали к нам и не уходили от нас, не поприветствовав командира корабля – два пальца резким движением от шлема). Они подставят свои «спины» под объективы фотокамер, загораживая обзор. Это опасный трюк – шестидесятитонный бомбардировщик в 150 метрах над водой, ниже, в десяти метрах под его брюхом, один «Фантом», и чуть ниже, впереди и сзади, чтобы не дать сделать перспективные фотографии – еще два. И вся эта этажерка несется на скорости семисот километров в час к приближающейся громаде авианосца. Но улететь, не сделав фотографий, не входит в наши планы! Командир начинает медленно снижаться, «выдавливая» из-под себя истребители. Нависающее сверху брюхо бомбардировщика и приближающаяся поверхность моря заставляет их уйти в сторону. Перед самым авианосцем «Ту-16» резко задирает нос, подскакивает на 200 метров и проносится над авианосцем, делая снимки. Корпуса машин, выпущенных 10 лет тому назад, испытывают огромную перегрузку. И не всегда выдерживают.