Пулковский меридиан
Шрифт:
В штабе его встретили ни шатко ни валко. Схватить не схватили, а вызвали некоего Щениовского, хлыщеватого адъютантика, и приказали «отвести господина Ковардина к Александру Эдуардовичу»: «отвести», не «провести! Гм!» Адъютантик с пренебрежительной любезностью показал дорогу.
Тот, кого звали Александром Эдуардовичем, высокий белокурый полковник, похожий на царя Николая Первого, и, очевидно, из немцев, прикинув что-то в уме, пригласил Андрея Андреевича сесть. Затем без всяких экивоков он прямо приступил к делу.
— Вот что, господин Ковардин, — сухо и холодно, непонятно зачем иронически подчеркивая рифмующиеся слова, сказал он. — Командующий просил меня передать вам, а в вашем лице и всем вашим… единомышленникам нижеследующее.
Если иметь в виду прошлую деятельность вашей партии,
Ковардин, взглянув на полковника, осторожно пожал плечами. Скорее — вопросительно, чем в виде возражения.
Полковник поднял брови.
— Я полагаю, что это так! — нетерпеливо сказал он. — Но в Совдепии вас гонят. Как, почему, за что — представления не имею, да и не желаю разбираться в дрязгах господ «сицилистов». Тем не менее, поскольку вы стали врагами большевиков, мы… можем почти примириться с вашим существованием здесь.
Ковардин слегка пошевелился, но промолчал.
— Да, по… — тотчас же прервал себя полковник, вертя перед глазами толстый цветной карандаш — …Подобную легализацию нужно оправдать, многоуважаемый! Его высокопревосходительство считает — не знаю, на каких основаниях, — что вы, эсеры, должны уметь разговаривать с крестьянством, с мужиком… Какой-то там ключ от мужицкой таинственной души, чёрт бы ее драл! Словом, мы имеем в наших резервах изрядное поголовье пленных, прибывших из Германии. На девяносто процентов — это мужики… со всех концов мужицкой страны этой… Миленькое пополнение, не выражающее ни малейшей охоты драться!.. Чёрт их ведает, что у них творится в головах, по они упираются… А в силу ряда причин, которых я не намерен касаться, надо, чтобы они шли в бой добровольно. Вот эти самые пленные, переданные нам глубокоуважаемыми парламентариями Запада… Не спорю. Пусть! Мне даже лучше, ежели солдат становится добровольцем. Но позвольте узнать, как я уговорю его на это? Поясните мне сие, если вы сами понимаете, господин социалист-революционер!
Неуловимое движение скользнуло по чуть одутловатому мучнорозовому лицу Ковардина. Глаза его, до сих пор смотревшие на Трейфельда с некоторой тревогой, вдруг прищурились, спрятались, укрылись.
— Господин полковник! — осторожно, обдумывая каждое слово, начал он. — Довольно естественно, что кое-что, ясно и близко видимое нами, представляет для вас некоторую загадку. Мы по обязанности своей… особо внимательно следим за настроением крестьянской массы… даже и… ваших пленных, если хотите. Это… хе-хе!.. входит в наши… традиции… Простите на слове, но я отлично представляю себе, что именно творится у этих людей в головах. Поверьте мне!
Я не берусь судить, кто из нас сильнее ненавидит большевизм, вы или мы… Во всяком случае мы свое отношение к нему показали. Выстрелом Каплан, пулей Канегиссера… Не так ли? И… мы готовы помочь вам. Но, поверьте, — для того, чтобы начать среди крестьян какую-либо пропаганду, надо иметь хотя бы самое общее представление — к чему же их предстоит звать?
А мы, — он развел руками, — мы же пока не имеем никакого понятия о том, что собирается делать господин командующий… Позвольте спросить — к чему же я должен призывать этих пленных? Защищать такую-то территорию или завоевывать другую? Обороняться или наступать? Что является вашей конечной целью? Сохранение Нарвы? Это — одно. Взятие Москвы? Это — извините меня! — совершенно другое. Ни один агитатор не может агитировать вслепую, ориентируясь на невнятную ему самому цель… Да, я понимаю — военная тайна, но… Меня спросят: а почему, господин хороший, мы отошли от Питера? Что я отвечу? Мне скажут в глаза: вроде, как генерал-то наш считает себя тово… слабоватым для драки после нынешнего… ну… отступления, что ли? Как я буду возражать?
Теперь полковник поднял голову и внимательно, как в никогда доселе не виданное им животное, вгляделся в Ковардина.
— М-м-м-да… — произнес он после паузы. — Вот как? Что ж? Не могу отказать вам в известной логике… господин Ковардин! М-м-м… Да! В некоторых пределах я, пожалуй, смогу дать вам известные общие указания… Отступление? Гм… Оно совершено в полном порядке и по строго обдуманному плану… Потеря территории — нуль, пустяк на войне, при условии, что армия отходит, не будучи разбитой… Да никто и не собирался брать Петербург с дюжиной солдат, с кавалерийским взводом. Мы — не дети! Наше движение было чистейшей диверсией и свою роль сыграло. Оно облегчило положение Верховного [36] на Востоке. Оно позволило генералу Деникину начать энергично осуществлять свои действия… Наконец — и территорию мы не только не потеряли — приобрели… Пожалуйста, вот карта…
36
«Верховный правитель» — адмирал Колчак.
Теперь — перспективы? Ну, что ж? Никакой демобилизации; это — первое! Никакой ставки на пассивность! Никто не собирается ждать у моря погоды, отдавая лавры другим. Корпус наш стал армией, вам это известно. Части пополняются, обучаются, крепнут… Все это — не для того, чтобы оборонять дюжину чухонских волостей, я полагаю. Очевидно, и вы должны иметь в виду не оборону, а наступление — жестокое, сокрушительное, молниеносное…
Москва! До Москвы, как говорит прекрасная русская пословица, очень далеко! Наша цель — до поры до времени во всяком случае — Петербург. Проглядите английские газеты за неделю… шведские… Все они единогласно утверждают, что Петербург будет взят в сентябре. Кто же, вы полагаете, его возьмет? Генерал Деникин? Верховный? Чепуха!
Меня смущает другое: наступление предполагает широкие и дальние цели, известную политическую зрелость. А как мы сунемся со всем этим к мужику, к солдату? К дикарю, который ничего не видел дальше своей «мироколицы»… или — как это там, по-русски? Вот, любопытно, что вы на сей счет мне скажете, господин социалист-революционер?
Андрей Андреевич Ковардин, в очень далеком прошлом студент-лесник, потом журналист и даже друг знаменитого Бурцева, потом — земгусар и секретарь известного Кандаурова, потер, точно умываясь, короткопалые руки с недоразвитыми ногтями. Должно быть, он уже почувствовал себя в привычной атмосфере. Этот суховатый презрительный гвардеец, какие бы он гримасы ни делал, как бы высокомерно и холодно ни держал себя, — он нуждался в нем, в эсере Ковардине? Так, так! Везде так!
Андрей Андреевич взял в руки бороду и совсем закрыл глаза — хитрый московский дьяк-перебежчик перед каким-нибудь Маржеретом, наемным иноземным воякой…
— Вам кажется, господин полковник, — это плохо, что русский мужик простодушен? А может быть, это, наоборот, очень хорошо?.. Вы представьте себе, господин полковник: пять или шесть тысяч человек, таких мужиков… С их вековечной стихийной, нутряной тягой к земле… С животной любовью, с волчьей тоской по дому… Вот они сидят у вас здесь, между чужими до отвращения мерекюлями да мецикюлями [37] и не хотят воевать. Почему же не хотят? Потому, что боятся провоевать навсегда этот свой дом, свою полосу, свою избенку, березу перед ней, какую-нибудь облупленную… Они говорят: «Что нам большевики? Нам хоть чёрт в шерсти, абы дома быть!» Так что же мы должны ответить им? Чем же мы можем их привлечь?
37
«Мерекюль», «Мецикюль» — названия курортных местечек в Эстонии.
Он ссутулился, сжался, точно перед прыжком. Руками он вцепился в край стола, как бы собираясь толкнуть его на полковника. Странная полуулыбка тронула его губы.
— А что если мы пойдем, господин полковник… Пойдем да и скажем им, этим людям, так: «Бедняги! Вы пятый год отрезаны от домов, от семей… Вы чувствуете, как вас грызет лихая тоска… Вы смотрите на восток, туда, «откуда солнышко восходит…» Сердца ваши бьются… Оттуда пахнет дымком — родимым, русским… Овином пахнет, банькой, веничком… Псковской банькой, тверским овином… Ох-хо-хо, сердечные! Там, небось, ржица-матушка на вашей нивке поспела! Там, чего доброго, молотить начали. Новый хлеб молодушки утворяют… А вы — тут? Кто же вас держит? Кто не пускает домой? Мы? Да что вы! Ничуть!