Пулковский меридиан
Шрифт:
В кустах стояла знобкая сырость. Вчерашние их следы были еще заметны на росистой траве. Вот здесь они ползли. Вот тут сидели в засаде. Вот та лужайка. Бот куст в середине. Тихо, ребята!
За кустом было совсем маленькое кострище. Трава вокруг примята; валялись две пустые консервные банки без этикеток, несколько окурков, клочки газетной бумаги… Довольно ясный след вел отсюда в гущу кустов, в сторону Лахты, вдоль берега.
— А ну-ка, пройдем немного! Куда они?
Осторожно они тронулись по следу. Немыслимо было понять, один тут прошел или двое… Нет, как будто несколько: местами следы двоились, потом соединялись опять.
Ребята пересекли сырую песчаную площадь. Внезапно она кончилась. Стало суше. И здесь-то вот Вовка Гамалей, не удержавшись, вскрикнул. Глаза его раскрылись от неожиданности и удивления. Перед ним на земле, между наполовину зарытой в песок перламутровой ракушкой и двумя крошечными дохлыми рыбками, был четко отпечатан след небольшого солдатского сапога. С перегнутой пополам и вдавленной в каблук подковкой. Тот след! След из пещеры!
Вовка оторопел. Как? Почему? Как он попал сюда, за полтораста верст, в город?
Оба товарища, как только выяснилось, что озадачило Вову, выразили некоторое сомнение. Да не может быть, чтобы это был тот же самый! Мало ли на свете одинаковых каблуков? Ну еще кто-то сломал так же накладку…
Но Вовка не хотел отступать.
— Ну что ты глупости говоришь! — сердито огрызнулся он, садясь на корточки над следом. — Да я же вам говорю — тот! И винты так же, и вот эта дырка… И тут два гвоздя царапают…
Мало-помалу остальные двое заразились его уверенностью. Да и что могло быть увлекательнее? Сама собой получалась замечательно сложная игра. Теперь уже волей-неволей приходилось довести дело до конца: итти, насколько можно, по этому таинственному следу. Вернее — по двум или трем следам, один из которых был совершенно особенным.
Так они и сделали.
Следы миновали бухточку, снова углубились в кустистый луг, вышли к шоссе недалеко от мостика, там, где оно близко подходит к железнодорожному пути.
Тут, повидимому, вспугнутые Фаддеем Герасимовичем, люди успокоились, остановились. Не переходя дорожной насыпи, они задержались немного, поговорили (рядом в траве лежал еще один недавно брошенный окурок) и потом разошлись. Один, тот, у кого был самый крупный и самый глубокий след, повернул влево, к Лахте. Двое других, в том числе обладатель сломанной подковки, выйдя на шоссе, двинулись к городу. И вот здесь, на булыжной, каменной поверхности шоссе следы пропали.
Женька надулся. Что до Вовочки, то, как говорится, невозможно было описать его отчаяние.
Однако делать нечего. Они облазили всю окрестность на добрые полкилометра кругом: ничего нигде! Рубашка шоссе была каменной и пыльной; обочины — сухими, твердо убитыми. Следы, — а в том числе и таинственный ижицеобраеный след сломанной подковки, — исчезли безнадежно и окончательно. Сложная игра кончилась, не успев развернуться.
Разочарованные, ребята попрощались с Оскаром: Оскару Крузе надо было возвращаться к старику гнать лошадей к дому. Приуныв, они прошли мимо буддийского храма, вышли на Новодеревенскую набережную. Женя отсюда решил направиться прямо на квартиру Крузе, где они оставили велосипеды. Вовочке пришла в голову мысль, раз уж он попал на Петроградскую, зайти на Песочную улицу к тете Лизе Трейфельд: из всей семьи Трейфельдов он любил только ее и дядю Колю…
Выбравшись на прекрасный, как всегда зеленый и нарядный, Каменноостровский, они расстались. Женька пошел через Карповский — тогда еще деревянный — мостик, на Геслеровский; Вова свернул в подворотню высокого углового дома. По черной лестнице с выбитыми стеклами он поднялся на третий этаж, постучал у знакомой двери. Веселый голос тети Лизы спросил изнутри:
— Кто там? Вовочка! — радостно воскликнула она, тотчас же открывая. — Миленький! Иди скорее! Знаешь, какая у нас радость! Ведь дядя Коля приехал… Ты послушай только, что он рассказывает, какой ужас. Он в плену был, едва-едва бежал…
Она стояла посреди огромной кухни, маленькая, немного больше самого Вовочки, оживленная, с пышно вьющимися вокруг головы пушистыми белыми волосами. На ней был, поверх платья, забавный белый фартучек. Она что-то готовила: на плите шипела сковородка. Груда книг лежала на полу возле топки.
— Иди, иди в столовую! — сказала тетя Лиза, целуя Вовку в лоб, в губы, в нос. — Поговорите! А я — блины пеку. Он мне всего привез: и дрожжей, и соли, и масла постного. Всего…
Вова очень любил шумную, веселую, совсем еще молоденькую тетку. Все же он слегка сконфузился: давно не видались! Немного насупясь, он прошел в столовую.
Николай Трейфельд сидел в кресле возле окна-фонарика. Кресло это, повидимому, недавно перетащили сюда: место ему было в кабинете. Задрав на ручку другого такого же кресла стройные ноги в высоких, новеньких, аккуратных, сильно начищенных офицерских сапогах, он, закрывшись до лба, читал газету. Вовкины шаги оторвали его от чтения.
— А! Сиукс! Оджибуэй! Красный волк! — насмешливо, как всегда, произнес он. — Здравствуй! Ну, как скальпы бесчисленных врагов? Вот с меня, брат, так действительно чуть скальпа не сняли. Бледнолицые. Белые. Самые настоящие белые. С меня, с краснокожего. Вот это, брат — да! Садись расскажу. Это тебе не Фенимор Купер.
Да, Вова Гамалей очень любил и веселого, добродушного, а главное — военного! — Николая Трейфельда. Может быть, в другом случае он бы поведал о том, что сегодня с ним случилось. Тогда об этом узнали бы взрослые и, вероятно, все пошло бы в дальнейшем совершенно иначе. Но теперь он и подумать не мог заговорить о таких пустяках. С благоговением он сел против дяди Коли, у самых его ног. Дядя Коля отложил газету небрежно в сторону.
Дядя Коля бежал из плена! Разве можно было теперь ему рассказывать, как глупо он, Вовка, «следопытствовал» сегодня? — Ну, дядя Коля! — Ну, а? — умоляюще попросил он.
Из кухни донеслось звонкое пение. Тетя Лиза бурно пекла блины.
Глава XXV
КОГДА ЛЕТО НА ИСХОДЕ
Если историк, живущий сегодня, захочет поведать миру о вечнопамятных событиях второй половины девятнадцатого года, на его пути встретится целый ряд трудностей. В чем же заключаются они?
Вслед за тяжелым поражением войск генерала Родзянки, вслед за Красной Горкой и Видлицей, на Питерском фронте наступило короткое затишье. Однако несколько недель спустя, с приближением осени, за горизонтом и здесь начали погромыхивать новые раскаты военного грома.