Пулковский меридиан
Шрифт:
Да, как бы Женька ни рвался, ему трудно было добиться настоящих, долгих встреч с Вовой.
Фенечка все еще оставалась в Корпове. Бабка Федосья не отпускала ее оттуда, вероятно, для того, чтобы ей было о ком заботиться, на кого ворчать. Ее муж, как пропал без вести на войне, так и не подавал никакого слуха о себе. Почти ежемесячно она отправляла в Москву «бумаги» с запросом, не появлялся ли, не числится ли где-нибудь в живых старый солдат Ершов Степан Макарович? Но бумаги эти ничего не меняли. Никто и нигде ничего не знал про Степана Ершова.
Был, правда,
Конечно, никак, потому что человек этот жил в те дни в далеком Ямбурге, имел десять лет от роду и звался Федюшкой Хромовым.
Никакой связи между ним и деревней Корпово не не было.
Степан Макарович Ершов, тот самый солдат, который удил рыбу-силяву вместе с Федюшкой под крепостным ямбургским валом на Луге-реке, был перед этим привезен с очередной партией возвращающихся на родину военнопленных из Германии в Ревель. Потом его со многими другими перегнали в Нарву.
Трудно сказать, почему он не попал сразу же в одну из частей родзянковского корпуса. Может быть, он (тоже вместе с другими) на первых же порах уперся и отказался снова итти под пули, да еще под свои, русские. Или командование белых не решалось еще тогда разбавлять свои полки пополнением столь ненадежным, как такие Степаны. А возможно — он просто не угодил по случайности в очередной список…
Так или иначе, в июне и июле Ершов томился еще в каких-то ямбургских тыловых казармах. Он ловил силяву в реке, как маленький, умирал от тоски, жил впроголодь, мечтал дезертировать через фронт домой и все никак не решался на это.
Часто днем (а особенно по вечерам) тоска его становилась нестерпимой. Он выходил за юго-восточную окраину города, за Федькину сторожку, на порожистую реку. Он становился над ней и долго, жадно смотрел вдоль нее, вверх по течению. Эта река была — Луга. Она текла оттуда, из родных его сердцу, милых мест. Если бы можно было пойти по ней — все по ней, все по ней, — через трое-четверо суток он добрался бы до дому.
Сердце рвалось у него из груди. Но он слишком плохо знал, где теперь проходит фронт; чересчур неясно представлял себе карту. Расстояние и опасность казались ему большими, чем они были на самом деле. Он так и не рискнул уйти.
Позднее, в конце июля, когда барабанный бой и победные клики в белом Ямбурге вдруг прекратились, когда начался тревожный шёпот по углам, когда через городок на Нарву, в Эстонию потянулись первые телеги с беженцами — из кулаков, из священства, из мелкого купечества, — Степану Ершову пришла в голову «хитрая скопская думка», — «прямая, что дуга».
Он один раз, потом другой, потом и третий зашел по знакомству в Федькину сторожку. Он сидел тут, ведя далекие кружные разговоры с Федюшкиной матерью, стрелочницей Хромовой (где был Федькин батька — об этом никто не говорил), приглядываясь, осторожно проверял: можно ли? Не опасно ли?
Потом, наконец, он «отцаялся». Не матери все же,
Солдат долго сговаривался с Федькой. Они — большой и малый — условились так: в случае, если красные опять подойдут к Ямбургу, Степан в последний день принесет эти драгоценные письма мальчишке. Затем он покорно уйдет «со своими проклятущими» — такая уже его горькая солдатская доля.
А счастливец Федюшка, которого белые генералы и за большую приплату не возьмут с собой, оставшись тут, «по справкам», то есть когда можно будет, опустит конверты в советский почтовый ящик. Таким манером Степан и Федюшка, сговорившись, прорвут вдвоем двойной военный фронт.
План был по-детски простым и именно поэтому — верным. Он, конечно, осуществился бы, не переосторожничай солдат. Он побоялся отдать свою корреспонденцию Федьке заранее — да схоронит ли «писёмца» малец, не потеряет ли, не попадут ли они в мягкие генеральские руки? Тогда — прощай бедная Степанова головушка!
Он держал письма при себе, откладывая их вручение со дня на день. И вышло глупее глупого: красные ворвались в город только второго августа, а уже тринадцатого июля ту тыловую команду, к которой был причислен рядовой Ершов Степан, с утра погрузили в поезд и увезли в Нарву. Прошитые черной ниткой, письма уехали вместе с ним. Ни Корпово, ни Васькино ничего не узнали о Степане.
С неделю солдат проболтался в Нарве, а затем и его и других, ему подобных, отправили пешком в Гунгербург, на берег моря. Здесь, среди духмяных сосен и чистеньких курортных купален, их «загнали, что баранов», в огороженный проволокой, чутко охраняемый солдатами-эстонцами лагерь.
Ни сам Ершов, ни его сотоварищи — все такие же «гярманцы», бывшие военнопленные — не могли понять, что все это означает. Почему их заперли? Чем это им грозит? Отчего их снова стали кормить, как у немцев в семнадцатом году, «карими глазками» — воблой да еле подболтанной мучкой водой?
День проходил за днем; тоскливое недоумение их ничем не разрешалось. А на самом деле все было очень просто. Как сказали бы теперь, они были «перемещенными лицами». Но кто из них мог это понять тогда?
К концу августа видный член нарвской эсеровской организации, некто Андрей Андреевич Ковардин, в далеком прошлом — студент-лесник, неожиданно получил с нарочным странную повестку: ему предлагалось без промедления явиться в штаб северо-западной армии.
Ковардин почувствовал себя крайне неспокойно. Эсеры были тут на полулегальном положении, не больше. Такой вызов мог означать все, что угодно.
Ковардин на всякий случай попрощался, кривенько улыбаясь, со своими домашними, нахлобучил старую фетровую шляпу, надел потрепанный плащ и пошел. Бородка его тревожно мела по галстуку.