Пулковский меридиан
Шрифт:
Дориан Блэр подошел к первой двери. Он прислушался, вгляделся, покачал отрицательно головой. Потом, приложив палец к губам, успокоительно взял Женю за локоть. На цыпочках они рядом направились мимо лифта в тот конец площадки. Женя хотел еще шепотом спросить его о чем-то… Но он не успел спросить… Дориан Блэр вдруг мгновенно обернулся; лицо его молнией мелькнуло перед Жениными глазами… Его лицо? Такое страшное…
Женька отчаянно вскрикнул. Но было уже поздно. Точно железными клещами схватил он Женю Федченко за плечи и с неистовой силой швырнул его в разлом перил рядом с клеткой лифта.
Раздался второй пронзительный предсмертный вопль. Потом снизу донесся глухой удар.
Дориан Блэр — английский шпион, с 1915 года живущий в России, отшатнулся от пролета и вытер лоб. Он был бледен.
— О, so! — шумно вздохнул он, уже торопливо звоня в левую квартиру. — Хорошо! Будешь знать, как ловят шпионов…
В толпе громко плакали и причитали женщины. Очень бледный юноша схватил Блэра за рукав, когда он появился внизу.
— Простите, гражданин! Вы — не врач?
— О, нет… — ответил англичанин, — почему я врач? А что случилось?
— Да мальчуган какой-то свалился в пролет с лестницы и разбился…
Блэр нахмурился.
— О! И — сильно?
— Господи, да какое — «сильно?»! — закричал отчаянный голос, — совсем разбился… Насмерть! Зачем тут врач? Не видите, что ли? С шестого этажа человек упал, а они — врача. Манечка, милая! Сбегай ты за милицией поскорее: вот еще не было печали! С шестого этажа, бабочки, с шестого! А ведь где-нибудь мать родная ждет, небось… Эх, головушка бедная…
Блэр сочувственно покачал головой, пожал плечами, не торопясь дошел до угла, не убыстряя шага свернул на Офицерскую… Тут он закурил папироску. Руки его уже почти не дрожали.
Сентябрь месяц принес с собой сырую беспросветную осень. Осенний лист с деревьев в лесах сбивало не ветром, а ежедневным тоскливым дождем. Дождь то лил, как из ведра, затягивая весь горизонт косыми частыми струйками, то сеял мелкой забивающейся во все щели пылью, то просто оседал из насыщенного влагой воздуха тяжелым мокрым туманом.
Плохо стало даже мужикам в деревнях. Совсем трудно солдатам на постах, в размокших окопах, в пропитанных водой кустах и порослях.
Но зато гриб в том году шел дружно, слой за слоем, успевай собирать!
Фенечку обули в сапоги, дали ей какой-то старый с чудным осенним капюшоном клеенчатый плащ. Бабка Домна оболакивалась в целую коллекцию древних домотканных свиток. Так ходили они грибничать.
Раз или два вся деревня ездила на подводах верст за десять за Душилово, на Липову гору, по грузди. Но было опасно, — не забрести бы к белым, за фронт! Тогда стали ездить в ближние места — то к Баранову за боровиками, то к Лескову за солонушками, за рыжиками. Возвращались пропитанные острым грибным запахом.
Так было бы хорошо, если бы не одна неотвязная мысль: пропал Женя. Женюрка опять пропал! Что с ним?
Мысль эта мучила не одну только Фенечку.
В Петрограде, на Ново-Овсянниковском, Евдокия Дмитриевна ходила, как тень, похудевшая, бледная, с заплаканными глазами. Григорий Федченко был мрачен, и дома и на работе он думал, думал о том же. Он то и дело пожимал плечами, бормотал себе что-то под нос, качал головой. Совещался со всеми друзьями.
Приезжал встревоженный, огорченный Кирилл Зубков. Принимали меры, разыскивали: были разосланы телеграммы, сделаны запросы. Но время стояло бурное. Вся страна кипела ключом. Где тут было найти след мальчика?..
Евдокия Федченко уже не верила, что Женя жив. Вова Гамалей в Пулкове, наоборот, ни за что не допускал мысли, что с его другом что-либо случилось дурное. Старик Петр Аполлонович сердито фыркал: «Безобразие! Чёрт знает что! Хороши порядочки!..» Рухнули и планы Валерии Карловны насчет Петершуле. Вову перестали отпускать из дому даже на улицу, не то что в город…
Так прошел мокрый, ненастный, холодный сентябрь. Над Пулковом день ото дня клубились серые низкие тучи. Ветер свистел в голом парке. Дорожки, ведущие вниз, стали скользкими. Почта работала плохо. Старые астрономы лениво ходили друг к другу в гости, сердито пили суррогатный чай, ворчали, ссорились. «Отступление, наступление… Скажите, батенька вы мой, — кому это нужно?»
Пулково в те дни было вообще своеобразным местом, отдельным, обособленным мирком. Да, конечно: были у него, как и у всей русской астрономии, великие заслуги, благородные и почетные традиции, блестящая плеяда всемирно известных имен.
Но вокруг мудрых ученых, занятых большими делами, кипел, рос, боролся и двигался целый мирок чиновников от звездного неба: статские и надворные советники, причисленные к астрономии, господа с немецкими фамилиями, терпеливо выжидающие кончины великанов науки, чтобы с усилием, но цепко забраться на их седалища…
Все это давно замкнулось, отгородилось от остального мира тут, на этой горе, как в старой помещичьей мызе.
Здесь был, точно в родовом имении, старинный барский дом. Был тенистый, запущенный сад, «приют задумчивых дриад», с прудом, с каменным «хаосом», с когда-то отличными, но давно одичавшими яблонями, сливами, кустами смородины и крыжовника…
Все закостенело, застыло, поросло корой. Все это разбивало вселенную на две неравные половины: и само Пулково, и другие такие же научные берлоги в разных концах мира стояли на одной чаше весов; вся остальная жизнь человечества — на другой, как величина, которой следует пренебрегать при настоящих астрономических расчетах.
В октябре 1919 года это Пулково, удивляясь свершающемуся, плохо понимая его, обиженно голодало, слегка, как манной небесной, подкрепляясь невесть откуда ниспадающими «академическими пайками».
Пулково оставалось самим собою, островком, кунсткамерой. Оно не верило в то, что этой его скорлупяной жизни пришел конец. Оно намеревалось навеки сохранить свою самонадеянную обособленность. Оно не сомневалось: грозы, бушующие там, за оградой парка, должны пройти стороной. Гром гремел там, далеко, в миру, а тут была обитель науки, Пулково. Что общего между ними, какая связь? Пулково стояло на своей семидесятиметровой высоте, над дождливой Невской равниной, над старым Псковским большаком и в туманной мокрой дали не видело ничего нового, существенного. Оно никак не предполагало, что какую-нибудь неделю спустя к нему, к этим холмам, этим деревушкам, на холмах и за ними, вдруг прикуются глаза всей страны, всего мира…